Артур Япин - Сон льва

Максим ее знает.

На него нисходит глубокий покой. Случай приготовил ему почти мистическое переживание, словно круговорот угасания и зарождения страсти на секунду остановился, и все пришло в равновесие.

Так и не открыв своего присутствия, Максим оставляет своего старого друга с его новым учеником.

— Found? — разносится под высокими сводами, — In а hand-bag?[313]

— Я отправилась в его палату, а Джельсомина осталась, — рассказывает Гала. — Когда я уже подошла к двери, то… передумала.

— После всех твоих усилий?! — восклицает Максим, не веря своим ушам.

— Все мои усилия были для того, чтобы еще раз увидеть Снапораза. Только когда я помедлила, прежде чем открыть щеколду — для того, чтобы набраться мужества — до меня дошло: там, внутри, я найду все, что угодно, кроме него. Он носил шляпу, надеясь, что люди подумают, что под ней скрывается густая шевелюра. Это не тот человек, который хотел бы, чтобы его увидели со шлангами, торчащими из горла.

Максим откидывается на спинку кресла. Это их последний вечер вместе. Они ужинают на террасе на Кампо-де-Фьори. Он наблюдает, как она говорит: печально, но спокойно.

— Все, что я хочу о нем знать, у меня в голове. Неожиданно я поняла этот простой факт, словно сам Снапораз схватил меня за плечи и высмеял мою наивность, что я не додумалась до этого раньше: Снапораз меньше всего хочет, чтобы его видели таким, какой он есть. Поэтому я коснулась рукой закрытой двери и ушла домой.

Раньше она кричала бы о своем горе и разметала все кругом. Она бы утопила страх в алкоголе и танцевала бы до изнеможения. В объятиях Максима.

— Неужели ты не видишь, до чего он нас довел? — говорит он как можно холоднее, не глядя на нее, уставившись на группу уличных артистов, играющих на ступеньках к памятнику, стоящему в центре площади.

— Devo punirmi, — поют они, — devo punirmi, se troppo amai.[314]

Два клоуна изображают деградацию своей любви при помощи огромной дубинки, сломанной скрипки и слезных струй, стреляющих вверх на несколько метров.

Самое основное, что Максим ставит мне в упрек, — то, что я уничтожил образ Галы, сложившийся у него.

Пожалуйста, ничего не говорите мне об образах!

Поставьте актрису перед голой стеной, и я с помощью одной только лампы превращу ее из богини в ведьму.

Я освещу ее со всех сторон. Стану играть с тенями на ее шее, в глазных впадинах, крыльях носа. Я буду ставить ее, подобно манекену, так, как мне надо. Пока не буду удовлетворен. Когда я закончу с ней работать, она останется той же, что и была, и все же будет вписываться в тот образ, который у меня все это время уже был; он появился еще раньше, ночью, когда я призвал ее в свои сновидения.

Она — совершенна, потому что выглядит так, как я надеялся.

Вот и все.

Если же образ не соответствует тому, что у тебя в голове, то некого упрекать, кроме самого себя.

Гала была моей фантазией, но она была способна поверить в нее. Я сделал с ней не более того, чем с самим Римом. Я направил на нее юпитер. Я наказал ей никогда не выходить за пределы этого узкого круга. Я установил ей границы.

Вот что значит любить.

Вот что мужчину и женщину делает любовниками.

Внутри этих границ я заставил ее сверкать.

Каждая фигура в комедии дель арте[315] носит лишь одну маску. С ее помощью они могут выразить все: горе и радость, печаль, гордость, подавленность — одним лишь поворотом головы. Маска остается той же, меняется лишь угол падения света. Актеры всю жизнь познают нюансы этого единственного лица.

В этом свете Гала теперь должна будет открыть свои возможности.

— Когда я с тобой познакомился, — продолжает Максим на Кампо-де-Фьори, все еще не глядя на нее, — я едва мог поверить, что человек может жить настолько смело. Быть таким сильным, таким уверенным в себе.

— Ты так считал?

— Твой мир был безграничен. И ты выбрала именно меня, чтобы познавать его. Ничто не могло тебя остановить. Ты ничего не боялась! Именно ты дала мне понять, что мы с тобой вместе, и вместе ведем войну против других, которых я абсолютно не понимал. Я считал, что… — Максим смотрит на нее, — я всегда думал, что мы с тобой останемся по одну сторону камеры.

— Нет ничего особенного в смелости, когда не знаешь об опасностях, — говорит Гала.

Клоуны закончили свое представление. Один из них подходит к их столику за деньгами. Как бы извиняясь, он поднимает уголки губ, брови и плечи. Вместо шляпы паяц изящным жестом приподнимает свой красный накладной нос.

Остаток вечера Максим и Гала предаются дорогим для них воспоминаниям.

Они признаются, как любили друг друга. Плачут, пьют и смеются, и возвращаются домой, обнявшись, как прежде. В Галиной церквушке, наверху, они целуются, падают на кровать и срывают друг с друга одежду. Они занимаются любовью, но впервые не как друзья, а как мужчина и женщина.

На рассвете Максим уходит, не будя Галу. У него ранний рейс.

Когда я впервые увидел мир, то наблюдал его через обтюратор[316] кинокамеры: быстрые впечатления, короткие, не больше времени выдержки.

В следующие годы я был слишком занят тем, что рос, и забыл об этом, но однажды снова вспомнил время, когда мне было шесть-семь лет. Я тогда сидел рядом со своей мамой в «Фульгоре». Перед сеансом показали фильм-заставку с Бастером Китоном.[317] Весь зал ликовал.

В заключительной сцене Китон в одиночестве снова возвращается в прерию. Он уходит по тропе и исчезает вдали, а глаз кинокамеры медленно смыкается вокруг него. Диафрагма закрывается, пока экран не становится полностью черным.

И тут я понял! Точно так же мне был показан мир в матке, прежде чем я появился на свет. Перед самым моим рождением несколько раз открылась вульва. Я прекрасно помню пульсирующий круглый кратер, через который я наблюдал стены комнаты, суматошные руки и лица, все купающееся в ярком белом свете, отражающемся от простыней, от которого было больно моим глазам. Этот предварительный показ был очень мимолетным. Несколько секунд — и мышцы снова смыкались. Снова и снова закрывался большой черный глаз вагины вокруг ожидающей меня жизни, подобно диафрагме вокруг Бастера Китона, уходящего вдаль.

THE END.[318]

Как только зажегся свет и начался антракт перед фильмом, я рассказал о своих воспоминаниях матери. Она дала мне несколько подзатыльников, назвала меня сатанинским отродьем и заявила, что я все придумал сейчас. Это меня научило, что у правды нет никаких преимуществ перед ложью. Я плакал так горько, что Кларетта, как всегда разносившая в антракте сласти и сигареты в ящичке на животе, проходя туда-сюда между рядов, сунула мне леденец, чтобы меня утихомирить.

Из клиники меня везут в Чинечитту. Ворота студийного комплекса широко открыты.

Сегодня там стоят не два сторожа, как обычно, а целый отряд: среди них есть и пенсионеры и даже те, у кого сегодня выходной. Они сопровождают меня в Студию № 5, словно после всех этих лет я сам в одиночку не смогу ее найти. Огромный зал пуст. Они кладут меня в центре и оставляют одного, будто я ненадолго прилег отдохнуть в перерыве между двумя съемками.

Через некоторое время над боковой дверью загорается красная лампочка. Входит Джельсомина, вся в белом. По бокам от нее — солдаты Национальной гвардии, с лицами, словно они ведут ее на эшафот. К счастью, ее сопровождает моя сестра и наши лучшие друзья. Они встают вокруг меня, после чего мимо меня проходит многочасовая процессия из римлян. Большинство мне совсем незнакомы, но мужчины протягивают ко мне руки, а женщины и девушки шлют воздушные поцелуи. Где были они все, когда мне было восемнадцать и я потерял всю надежду! Других я отдаленно припоминаю. Это таксисты, когда-то возившие меня, продавщица с Виа Мерулана, где я купил себе мужские подвязки, и официанты из «Кановы». Кто — то принес с собой губную гармошку и играет для меня, девочка отпускает надо мной несколько воздушных шаров, но в основном это мало эксцентричные типы, которых я в обычный съемочный день сначала отдавал на основательную обработку в руки костюмерного отдела.

Бытует легенда, что император Адриан[319] приказал поставить в Колизее сферическое зеркало, в котором отражался весь мир. В данный момент я чувствую себя так, словно смотрю в это зеркало и в мгновение ока могу увидеть все: что впереди меня и сзади, начало и конец.

Они довольно похожи.

Фильм-заставка заканчивается, и диафрагма смыкается.

Черный глаз закрывается.

Я ухожу по тропе в прерию.

Я повидал в городе достаточно. Время выдержки истекло, и вульва снова сжимается вокруг меня.

Скоро наступит антракт перед фильмом. В любой момент может мимо пройти Кларетта. Шоколад, сласти и сигареты! Старшеклассники ложатся в проходах, чтобы подсматривать ей под юбку. Ах, все отдал бы сейчас за пару ее леденцов!