Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2009)
О том, что переводчики посещают «смешной сайт» Кларка, я уже знал. Поражает размах предприятия — полторы сотни персоналий, причем изрядная часть озвучена авторским чтением. Там начали появляться и наши поэты — Зинаида Гиппиус, к примеру. Мультипликаторы довольно бережны: минимум мимики, двигающиеся на фотопортрете губы. Смешно и трогательно.
А чтобы рассказать о более чем полувековой работе аудиопроекта Caedmon, нужны поистине кантаты и оды. С изумлением разглядывая изданную в 2000-м трехдисковую The Caedmon Poetry Collection или выпущенное двумя годами позднее (на 11 CD!) звучащее Собрание сочинений Дилана Томаса, я думаю о двух героических дамах — Барбаре Коэн и Марианне Рони, которые в конце января 1952 года, сидя вместе с Томасом в баре легендарного отеля «Челси», уговорили поэта начать записываться. В истории англоязычной литературной звукоархивистики эти имена останутся как классические. Название проекта восходит, вероятно, к имени первого английского поэта, пастуха Кэдмона (ум. около st1:metricconverter productid="680 г" w:st="on" 680 г /st1:metricconverter .), впоследствии прославленного как святой.
The Caedmon Poetry Collection — это не просто кассеты и диски; это научно подготовленные издания, визуально оформленные как произведения искусства.
Я начал «охотиться за голосами» зарубежных поэтов совсем недавно, и если не считать простых заказов по Сети (сначала я и не догадывался, как искать эти издания, — в заграничных книжных магазинах их, как правило, не выкладывают на продажу), первоначально каждое обретение было приключением. Вспомнить разве, как мы с Юрием Кублановским прочесывали Париж, дабы найти голос Рене Шара (в магазинах попадались исключительно диски с актерским чтением, но — нашли)? Или — моя уже давняя поездка в фонд «Мемориал», куда заместитель главного редактора журнала «Новая Польша» Петр Мицнер прислал мне голоса поляков с трогательно переснятыми на ксероксе обложками компактов и винилов?
И с чем сравнить чувства архивиста, услышавшего наконец изданную на CD музыку… Федерико Гарсиа Лорки? Это его живая игра на фортепьяно. Го2лоса не осталось — а игра есть.
Не желая перегружать читателя именами и аннотациями, но, увидев изданными и послушав всех — от Уитмена и Уолкотта до Пауля Целана и Жана Кокто, — поделюсь одной своей мечтой.
…Мне видится аудиоальманах с избранными звукозаписями зарубежных поэтов, соединенными с комментариями и чтением тех, кто их переводил и о них писал. Верю, что когда-нибудь такое издание в России осуществится. И рядом с записью Одена будет Бродский, с Робертом Фростом — Олег Чухонцев и — если отыщется — Андрей Сергеев. Записи чтения Эудженио Монтале и Сальваторе Квазимодо мне слышатся «аранжированными» Евгением Солоновичем, Октавио Паса — Гелескулом и Грушко. Записи Шеймаса Хини и Йейтса непредставимы для меня без голоса Григория Кружкова, Жана Кокто и Рене Шара — без Михаила Яснова. Имен должно быть гораздо больше, но главное, что подобный проект соединит многое со многим: стихи наших любимых иностранцев приобретут большую стереоскопичность, еще более приблизят этих людей к нам, воистину оживят их.
В следующем, финальном обзоре мы расскажем об аудиопроектах самого последнего времени и обратимся к аудионаследию, накапливаемому Всемирной сетью.
P. S. Мое публичное обращение к этой теме — голоса зарубежных поэтов — было бы невозможно без помощи работающего в США профессора Леонида Борисовича Марголиса и инженера звукозаписи Государственного литературного музея — Александра Юрьевича Рассанова. Сердечное им спасибо.
[6] Сообщил Виктор Куллэ.
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ДНЕВНИК ДМИТРИЯ БАВИЛЬСКОГО
«ЛабораТОРИЯ. Голем. Венская репетиция» Бориса Юхананова в «Школе драматического искусства»
Литературные декларации у театрального режиссера-экспериментатора Бориса Юхананова всегда велеречивы и эзотеричны, красивы и непонятны, в этом он последовательный ученик Анатолия Васильева, придающего большое значение идеологическому обоснованию. Обычно так и бывает — манифест важнее и интереснее воплощения.
Юхананов подчеркивает, что его наставник не только Анатолий Васильев, но и Анатолий Эфрос, помимо всего прочего и автор книги «Репетиция — любовь моя». Подзаголовок нынешнего спектакля — «Венская репетиция», и это важно для его понимания. Как и слова предуведомления: «„Голем” — драматическое произведение неизвестного автора. Неизвестный автор начал писать его в марте 2007 в Вене, когда участники новомистериального проекта ЛабораТОРИЯ играли спектакль, в котором переплетались их движения по пьесе Г. Лейвика „Голем” и спонтанное существование в открытом театральном творении. „Голем” — это миф о творце и творении. В этом мифе творец — Магарал — создал из глины творение — Голем...»
Вечер первый
Все говорит о неофициальности показа: зрители собираются на задах «Школы драматического искусства» со служебного входа в нижнем фойе (рядом с лестницей висит икона) за большим белым столом — у рабочего гардероба с расписанием репетиций. Чуть позже нас (десятка четыре) ведут в «Тау-зал», оказывающийся репетиционным, большим и белым, как все помещения в васильевском театре, но не прямолинейным, каким-то искривленным — с «карманами» по бокам.
Три ряда жестких зрительских скамей, никаких декораций, никаких перемен света. Никакой музыки, отвлекаловок. По краям «сцены» на стульях сидят студийцы, одетые в повседневное. То есть это «действительно» репетиция. Точнее, если по программке, «венская репетиция».
Нет даже реквизита, ведь не назовешь же реквизитом выносимые время от времени стулья и швабру в руках у Игоря, одного из студийцев, которой, демонстративно не замечая действия, он трет паркетный пол.
К зрителям выходит Николай, чернявый парень с волосами, убранными в косичку, и произносит авторский монолог — он-де автор спектакля и курящий человек, предлагающий тем, кто хочет покурить во время действия, незаметно выйти. «Отличное занятие курить... Курить вредно...»
В руках у парня тетрадка с текстом. Он постоянно сверяется с написанным. То есть он играет режиссера, таковым не являясь. Это подтверждает второй вышедший рыжий парень, неуловимо напоминающий Юхананова. Он повторяет монолог о вреде и пользе курения, удваивает сущность для того, чтобы даже самые непонятливые оценили: слова о курении — чужие.
Важное обстоятельство: все слова первого и второго режиссеров (очевидные alter ego Юхананова, копирующие его жесты и интонации) переводятся на английский язык. Любое вербальное движение спектакля тут же удваивается переводом. Вслед за проговаривающими текст пьесы Лейвика или импровизирующими студийцами два переводчика (между прочим, наиболее активных, колоритных студийца, Андрей и Лена) переводят текст для отсутствующих в зале иностранцев. А возможно, и отсылают нас таким образом к первооснове текста — той самой «венской репетиции», из которой нынешнее представление и проистекает.
Перевод оказывается метафорой творения и удвоения творения: перевод с одного языка на другой и есть главное действие, совершаемое в «Големе», театре интенции, где основные события происходят не на сценическом пространстве, а в голове. Есть миф о Големе, есть пьеса о Големе, есть венская репетиция, есть студийцы, и есть зрители нынешнего просмотра — все эти густо перемешанные составляющие оказываются со-творцами того, что представляется и длится.
От дальней сцены отделяется девушка с первым монологом, исступленно выкрикивает названия населенных пунктов, куда бегут древние евреи (другой студиец переводит ее текст на иврит), к ней присоединяются еще два студийца, каждый на своей территории вращается и делает автономные (как в cоntemporary dance) движения, валится на пол, замирает. Замирают. Встают, и вдруг одна из девушек начинает петь а капелла «Свет в городе давным-давно погас...». Под песню группы «Браво» участники, очнувшиеся от спячки, начинают танцевать рок-н-ролл, который обрывается так же неожиданно, как и начинается, переходя в общую для всех речевку: «Нет, нет никого, кроме Бога одного...»
Далее следует истерика одной из актрис, разговаривающих с невидимым наставником: «Никто не должен видеть твоего служения... Какого служения?»
После этого из зрительного зала вытягивают подсадного Сережу, худенького паренька с дредами, который изъявляет желание спеть песню Чижа про американского бомбардировщика, сбитого во Вьетнаме. Сережа поет, а переводчик Андрей начинает инсценировать все в песне происходящее. Раскинув руки, он носится с громким шумом по залу, накручивает круги, разгоняется все сильнее и сильнее, пока не выдыхается, после чего выходит новый исполнитель и начинает читать монолог из пьесы Лейвика о сомнениях творца перед началом акта творения. Нужно ли лепить Голема и тем более оживлять его, вдыхать в него душу, заставлять его сердце биться?
