Эрик-Эмманюэль Шмитт - Другая судьба
– Ева, я задал тебе вопрос, которого никогда никому не задавал. Я жду ответа.
Ева бросилась к нему и крепко обняла:
– О да, любовь моя! Конечно да. Это моя самая заветная мечта. Я тебя всегда об этом просила.
Она осыпала его поцелуями, отчего Гитлера затошнило, однако, учитывая обстоятельства, он сдержался и не оттолкнул ее.
– Ты счастлива?
– Это лучший день в моей жизни.
– Отлично. Тогда мы поженимся сегодня вечером и покончим с собой завтра.
Он встал, чтобы заставить Еву замолчать, и направился к сейфу:
– Я должен сжечь бумаги.
– Хорошо, любовь моя.
– А ты позови моих секретарш, и подготовьте церемонию на сегодняшний вечер.
Ева все еще не могла поверить в такую перемену:
– Адольф, я все-таки хотела бы знать…
– Как? – гаркнул Гитлер, ничего не слыша.
– Я хотела бы знать…
– Что?
– Почему сейчас? Почему сегодня ты даришь мне это… великое счастье, в котором раньше всегда отказывал?
– По логике вещей.
– По?..
– По логике вещей. Я всегда говорил: пока у меня есть политическое будущее, брак для меня исключен. У меня больше нет будущего – и я женюсь на тебе.
Ева Браун на несколько секунд задумалась – как отнестись к такому странному предложению руки и сердца? – но поскольку другого не получала, сочла себя счастливейшей женщиной на свете.
Глядя, как горят документы, которые он извлекал из сейфа, – бумаги, касающиеся его личного состояния, организации геноцида, разрушения христианских церквей, и несколько старых архитектурных эскизов, – Гитлер думал о своей уникальности.
До чего же я не похож на других. Все вокруг меня только и думают, как бы спасти свою шкуру и свои материальные блага. Я же бросаю все в огонь. Какое бескорыстие! Благороден. Во всем благороден. И до конца. Кстати, что я решу насчет погребения?
– Криста! Иоганна!
Явились бледные секретарши.
– Полноте, не стоит так печалиться. Лучше такой уход, чем позор.
– Мой фюрер, мы только что получили телеграмму по поводу Муссолини.
– И что же?
– Он умер.
– А…
Гитлер был слишком занят собой, чтобы горевать. Ему хотелось свернуть разговор и не видеть скорбных лиц своих секретарш.
– А от чего?
– Он и его любовница, Клара Петаччи, были повешены – ужасным образом, вниз головой, – и чернь швыряла в них камни.
Гитлер содрогнулся. А что, если русские поступят так же с его останками? Нет, следует принять меры. Он объяснил растерянным секретаршам, что надо будет сжечь его и Еву Браун, как только они покончат с собой. Сжечь и бережно собрать их прах для грандиозного погребения, наверняка уготованного им в будущем. Но сжечь быстро. Во дворе тела, политые бензином, вспыхнут как спички! Он не потерпит надругательства над своим трупом! Меня не возьмут в плен ни живым, ни мертвым. Им не достанется даже маленькая частица меня.
В полночь в бункере состоялась церемония бракосочетания. Тронутая радостью Евы, сообщавшей всем, что у нее наконец-то будет брачная ночь, Криста подарила ей свой последний флакон пергидроля, чтобы Ева была блондинкой в своем красивом голубом платье.
Ева лучилась счастьем. Она всегда любила Адольфа Гитлера, но никогда не была уверена в ответном чувстве. Для нее эта свадьба была тому доказательством.
В сотрясаемом взрывами бункере, перед муниципальным советником в нацистской форме по фамилии Вагнер, Адольф Гитлер и Ева Браун обменялись клятвами в вечной верности. Потом ближайшее окружение поздравило новобрачных, открыли шампанское, нашлось печенье.
В четыре часа утра пришел Геббельс, очень взволнованный, с мокрым от слез лицом, и объявил, что привез в бункер свою жену и детей, которые последуют за ними в последний путь.
Гитлера глубоко тронул этот жест.
Он расцеловал шестерых маленьких «Г» – Гельгу, Гильду, Гельмута, Гольде, Гедду и Гейде, – которые ни о чем не подозревали и только удивлялись, что им, детям от четырех до двенадцати лет, разрешено не спать вместе со взрослыми. Гитлер немного поиграл и пошутил с ними, прежде чем удалиться. Идя в брачную опочивальню, он думал, что одинокий конец перекликался бы с «Риенци», с Евой он поднялся до «Тристана и Изольды», а теперь, когда прибавились «Г», возвысился до «Гибели богов».
Они с Евой предались супружеским утехам – насколько позволяла усталость. На сей раз Гитлер уснул без снотворного.
В семь часов его разбудило сомнение. А что, если ампулы с ядом не подействуют? Подделка, заговор?
Он разбудил Еву:
– Ева, мне надо удостовериться, что ампула, которую ты примешь, подействует. Представь, что будет, если…
Ева не понимала, что может быть хуже, но попыталась успокоить супруга.
– Ева, ты не понимаешь. Все лгут. Все обманывают. Все предают. Откуда мне знать, что ампулы с синильной кислотой, которые дал мне доктор Штумпфеггер, этот предатель, подействуют? Блонди! Да! Надо испытать на Блонди.
Он позвал собаку, которую обожал, – наверно, это существо он любил больше всех в этом мире, – велел своим людям держать ее, силой открыл ей пасть и раздавил ампулу с синильной кислотой между ее зубами.
Блонди тотчас рухнула замертво.
Волк, ее щенок, подошел и обнюхал мать, не понимая, почему она не шевелится. От тела исходил сильный запах миндаля, характерный для этого яда. Маленький Волк испуганно попятился и убежал, жалобно скуля.
Гитлер смотрел на все это, ни слова не говоря, потом ушел и закрылся в своем кабинете, чтобы никто не видел его слез.
Он решил дать себе еще этот день. В конце концов, может быть, Красная армия отступит? Может быть…
Его адъютанты пришли обсудить с ним положение дел: разгром был такой, что сказать Гитлеру было нечего.
Он лег, прошептав Еве Браун:
– Я дал нам с тобой еще один день, чтобы пробыть твоим мужем хотя бы двадцать четыре часа.
Ева Браун, всегда такая веселая, разрыдалась, и Гитлер поймал себя на том, что тоже плачет.
Назавтра ему сообщили по телефону, что советские солдаты могут дойти до садов рейхсканцелярии с минуты на минуту.
Гитлер надел форму, Ева – голубое свадебное платье, и он объявил, что они покончат с собой сегодня.
Он все-таки пожелал пообедать в час дня, как обычно, потому что был голоден. Когда подали салат, он вспомнил о Георге Эльзере, своем убийце, своем двойнике, среднем немце, заключенном в лагерь; он позвонил и приказал его казнить. Сделав это, он с аппетитом поел.
За десертом ему помешала Магда Геббельс: в сильном волнении она умоляла фюрера пощадить ее детей и уговорить мужа передумать.
– Фрау Геббельс, давши слово, держись.
Он отстранил ее с дороги и ушел в свой кабинет. Ева Браун последовала за ним.
Остальные ждали за дверью. Геббельс, Борман, Аксман, личный слуга и другие обитатели бункера прислушивались. Ничего. Гул дизеля перекрывал все звуки, слышался только радостный визг детей Геббельса, которые, не ведая того, ели свой последний в жизни обед вместе с секретаршами.
Через десять минут слуга решился открыть дверь.
Ева Браун лежала на левом боку, от ее тела исходил ужасающий запах синильной кислоты.
Бездыханное, окровавленное тело Гитлера находилось рядом, пистолет валялся у его ног.
Было пятнадцать часов двадцать девять минут.
* * *«Мой дорогой Адольф Г.,
я была счастлива вновь увидеть вас наконец в это воскресенье, тебя и Софи, после ваших парижских испытаний. По тому, какую нежность выказывает тебе Софи, я вижу, что она вышла из этого испытания окрепшей духом и, может быть, будет теперь судить о человеке, которому откроет свое сердце, по моральным качествам, а не по внешности. Во всяком случае, на это надеется твоя старая сестра Люси. Что до Рембрандта и Сары, пусть продолжают думать, что разрыв и предательство Генриха касаются только тебя. Правда подождет своего часа; тебе не оставили выбора, ты наткнулся на истину неожиданно, как на фонарный столб, к ним же она придет с опозданием, летним вечером, в атмосфере доверия, как подарок разделенного момента.
Мы так радовались встрече, что не успели поговорить о Генрихе.
Для меня Каин, Иуда и твой Генрих – не предатели. Они прежде всего чудовища, а предательство – всего лишь грань, одна из многих, их врожденного уродства.
Что такое чудовище? Человек, который творит зло многократно.
Сознает ли он, что творит зло? Нет, чаще всего нет. Иногда да, но это осознание его не меняет. Ибо чудовище оправдывается в своих глазах, говоря себе, что никогда не желало зла. Это лишь злополучная случайность.
В то время как столько зла творится на этой планете, никто не стремится к злу. Никто не творит его умышленно, даже самый коварный обманщик, самый жестокий убийца или самый кровавый диктатор. Каждый думает, что действует во благо, во всяком случае на благо себе, а если это благо оборачивается злом для других, если оно влечет боль, горе и разорение, то это естественный ход вещей, он этого не хотел. У всех негодяев чистые руки. Как монахиня, я столько раз посещала тюрьмы Пруссии, что могу уверенно заявить: негодяй спокойно смотрится в зеркало, он любит себя, любуется собой, оправдывает себя во всем; он мнит – пока не потерпит неудачу, – что преодолевает трудности, перед которыми пасуют другие; он почти готов считать себя героем.
