Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны
И вот я в исповедальне. Огнедышащий капуцин обрабатывает меня на тему о благодатности целомудрия.
Он не сообщает ничего такого, что не содержалось бы в найденных мною на чердаке учебниках, но может быть, после его речей меня снова тянет перечитать «Осмотрительного отрока» дона Боско:
Даже в вашем нежном возрасте нечистый, уловляя ваши души, раскидывает хитроумные сети… Полезнейшее дело — беречься искушений и пребывать вдали несообразия, неуместных разговоров, многолюдных зрелищ, в которых нет ни малейшей пользы… Старайтесь быть постоянно заняты. Если не знаете, чем заняться, украшайте алтари и делайте красивые изображения и картинки… Если же искушение длится, осените себя крестным знамением, поцелуйте благословенный предмет со словами: «Святой Луиджи, поспешествуй, чтоб я не согрешил против моего бога». Называю вам этого святого, потому что он предназначен Святою Церковью как попечитель юношества…
Прежде всего избегайте лиц противоположного пола… Поймите: я хочу сказать, что юношам не подобает водить близкое знакомство с девицами… Очи суть окна души, через которые грех находит дорогу к нашему сердцу. Так не останавливайте взор на тех предметах, которые, хотя бы даже в малом, противны целомудрию. Святой Луиджи Гонзага не желал даже, чтоб видны были стопы его, когда он отходил ко сну или вставал от сна. Он не глядел в лицо даже собственной матери… Два года он прослужил пажом королевы Испании и ни разу не обратил взгляд на лицо королевы.
Подражать святому Луиджи не так уж просто. По чести сказать, цена спасения от соблазнов представляется завышенной, учитывая, что молодой аскет хлестал себя до крови, подкладывал под простыни острые щепки, дабы терзать свое тело и во сне тоже, под одеждой своей таил конские шпоры — в замещение власяницы; и преследовал неудобство и стоя, и сидя, и шагая. Исповедник предлагает мне, вместо Луиджи, в качестве образца блаженного Доменико Савио. У блаженного Доменико брюки от коленопреклонений затерты спереди, но при прочих равных у него епитимья полегче, чем у святого Луиджи, он предлагает все ж любоваться женской красотой, правда — красотой святой и непорочной: вглядываться в нежное лицо богоматери.
Я предамся поклонению пред сублимированной прелестью. Буду петь в хоре мальчиков в абсиде церкви, а на воскресных выездах — в каком-нибудь достопримечательном храме:
Dell'aurora Tu sorgi più bellacot Tuoi raggi a far lieta la terrae tra gli astri che il cielo rinserranon c'é stella piùbella di Те.Bella Tu sei qual sole,bianca più della luna,e le stelle più bellenon son belle al par di Те.Gli occhi Tuoi son più belli del mare,la Tua fronte ha il colore del giglio,le Tue gote, baciate dal Figlio,son due rose e le labbra sono fior.
Ты сиятельней утреннего света,вся тобой озаряется планета,Ты во всем подлунном мире воспета,нету девы совершенней тебя.Ты, чем солнце даже, светишь сильнее,Ты светлее, чем луна, и белее,среди звезд мне ни одна не милее,и Тебя превозношу я, любя.Взор синей, чем океана пучина,а очелье белоснежнее крина,а ланиты с поцелуями Сына,как две розы, а уста — как цветы.
Может, я изготавливаюсь, хотя и сам пока того не знаю, ко встрече с Лилой, с лилеей, недаром лилея и крин — одно.[357] Она, должно быть, в той же степени недоступна, обворожительна в своем эмпирее, красота ее gratia sui,[358] лишена телесности, способна покорять ум, но не волновать чресла, — взор этой девы устремляется вдаль, на иного господина, а не вперивается вызывающе в мои глаза, не то что лукавые зрачки Джозефин Бейкер.
Мой долг состоит в том, чтоб искупить медитацией, молитвой и покаянием собственные грехи и прегрешения окружающих, предаться защите веры в такую пору, когда первые послевоенные газеты и первые плакаты на стенах твердят о «красной угрозе», о казаках, которые прискачут поить коней из купелей в храме Святого Петра. Я потерянно пытаюсь решить загадку: каким образом казаки, недруги Сталина, те самые, которые даже состояли в немецкой армии, сделались вдруг посланцами нашей смерти и, возможно, желают ныне убивать анархистов, таких, как Граньола? Сюжет, по-моему, довольно схож с корявым негром, который лапал Милосскую Венеру. Даже и рисовальщик, не исключаю, тот же самый: перековался и творит свою привычную наглядную агитацию — но только в духе нового крестового похода.
Выезд для духовных упражнений в монастырь в деревенской местности. В трапезной пованивает гнилью. Гуляем по внутреннему двору с библиотекарем. Библиотекарь рекомендует мне читать Папини. По вечерам собираемся в хоре церкви, в свете единственной большой свечи, вместе декламируем «Упражнение в благой смерти».
Духовный председатель читает отрывки о смерти из «Осмотрительного отрока»: не можем знать, где нас застигнет смерть, в постели, на работе ли, на улице или в ином месте, и что станет ее причиной: разрыв ли сосуда, катар ли, давление ли крови, лихорадка, язва, землетрясение или молния, все может отобрать нашу жизнь, и может случиться, что иные из нас не проживут и года с этой минуты, а может, месяца, да что там! недели не проживут, и дня, и даже часа, преставятся сразу по окончании упражнения. Настанет миг, помутнеет сознание, и явится боль в глазах, сухость на языке, скрежет зубовный, стеснение в груди, лед в крови, и истощение плоти, и прободение сердца. Расставшись с душой, наше смертное тело, облеченное в рубище, будет оставлено разлагаться в могиле, покуда черви и крысы не отгрызут все мясо с костей и не останутся одни оголенные кости от всего того, чем мы были. С небольшою кучкой смрадного праха.
Следует молитва. Долгое перечисление предсмертных содроганий умирающего, окостенения суставов, дрожи и разлития бледной краски вплоть до формирования facies hippocratica[359] и до агонийного хрипа. При описании каждого из четырнадцати этапов кончины (ныне я могу припомнить только пять-шесть) перечисляются: ощущения, положение тела, степень тяжести соответствующего состояния. Все отрывки завершаются одним и тем же рефреном: милосердуй, Иисусе, ниспошли прощение.
Когда неподвижность в ногах известит меня, что путь мой в этом мире близок к завершению, милосердуй, Иисусе, ниспошли прощение.
Когда дрожь и онемение в руках не позволят больше сжимать тебя, о благое Распятие, и когда вопреки пожеланию уроню тебя на одр печали моей, милосердуй, Иисусе, ниспошли прощение.
Когда глаза мои затуманятся и, помутившись от жути неминуемой смерти, устремят на тебя свой взор, слабеющий и потухающий, милосердуй, Иисусе, ниспошли прощение.
Когда мои сизые олиловелые щеки пробудят в окружающих сострадание и страх, и волосы, волглые от смертного пота, встанут дыбом над черепом, и возвестится неминуемая кончина, милосердуй, Иисусе, ниспошли прощение.
Когда мой ум, взбудораженный мучительными мнимостями, погрузится в смертную тоску, милосердуй, Иисусе, ниспошли прощение.
Когда я лишусь употребления всех чувств, и целый мир уйдет от меня, и буду стенать в томлении агонии и тревоги гибельной, милосердуй, Иисусе, ниспошли прощение.
Петь в темноте эти гимны, размышляя о собственной смерти. Именно это и требовалось. Чтоб перестать думать о чужой смерти. Проделывая это «Упражнение», я не мучаюсь. Это успокоительно — знать, что все люди смертны. Изготовка к существованию для смерти настраивала меня на волну судьбы — моей, но вообще-то говоря, и всеобщей. Джанни в мае рассказал анекдот, как доктор советует смертельно больному пациенту зарываться в песок. — А что, помогает, доктор? — Ну, помогает, не помогает… Важно, что формируется привычка находиться под землей.
Вот и у меня формируется.
Как-то вечером духовный председатель выходит к предалтарной балюстраде, освещение (он, мы, целая капелла) — одна только свеча, которая образует за ним золотой нимб, при том что лицо затенено. Он рассказывает. Ночью в монастыре, где воспитывают девиц, умирает одна из них, благочестивая, превосходная.[360] На следующее утро, уложив на катафалк в нефе церкви, ее отпевают. Вдруг труп вздымается, разверзты глаза, перстом в священнослужителя: «Падре! Не молитесь обо мне! Этой ночью я зачала нечистый, неблагой помысел, один-единственный, и теперь проклята, обречена я!»
Публику сотряс озноб, рыданье пробежало по рядам церковных скамей, похоже было — затмевается свеча. Духовный председатель отпускает, однако никто не уходит. Собирается длинная очередь перед будкой исповедника. Все обеспокоены — все намерены отойти ко сну ни в коем случае не раньше, нежели выложат исповеднику все, до наимельчайшего зернышка греха.
В нефе мрачно, но безопасно. Эти стены — защита. Укрываясь от злобы дня, провожу свои дни во власти ледяного жара, который окрашивает гибелью даже рождественские песенки. Уютный вертеп, дедушка строил такие в моем детстве, — это выдача Дитяти на поругание жестокому миру:
