Юрий Герт - Ночь предопределений
— Черт знает что, — обратился он к Феликсу, — никаких условий для работы. Гронский рвет и мечет!
— Условия? Какие условия? — переспросил Феликс.
— Ах, да что там! — безнадежно махнул рукой Спиридонов.
Он, пожалуй, был под легким «шафэ», как говорится, но при всем том, окинув глазами просторно раскинувшийся амфитеатр и внизу — маленькую раковину, как бы сдавленную с боков, зажатую в клещи, Феликс почему-то вспомнил буровую, разыгравшийся там спор — и его охватило тягостно предчувствие, почти тревога.
9Он так и не понял в тот момент, что за условия, о каких условиях идет речь?.. Он это сообразил потом, когда о тех же условиях твердил Гронский, и губы у него прыгали, и львиные мешочки по бокам подбородка тряслись, и скандал был в самом разгаре, — только тогда он догадался, что следовало разуметь под условиями… Тем более не пришло бы ему в голову, что сам он явится зачинщиком этого скандала. Хотя, конечно, скандал бы и без него разгорелся. А может — и нет, и всему причиной было как бы невзначай брошенное Феликсом о гипнотизере, что тот «все может…» Бесспорно единственное пагубная роль, которую сыграли в этой истории злые и беспощадные, как маленькие дьяволы, степные комары.
Их здесь носились тучи… Ну, не то чтобы тучи, может, это Феликсу так казалось, поскольку к «местным» они липли значительно меньше, а сосредотачивались на новичках, и тут ни табачный дым, ни одежда, ни эмоциональные междометия не умеряли их остервенелости. Особенно страдал Карцев, на котором была тонкая, да еще в меленькую сеточку, рубашка, судя по необычайно сочной расцветке, вывезенная не то из Франции, не то из Америки. Однако мужество его не покидало, и он даже пошучивал, точнее — старался пошучивать над собственным положением, и рассыпал по своему крупному телу шлепки, доставая до лопаток, и прикуривал сигарету от сигареты, и был весь в дыму, как танкер, охваченный пожаром в открытом море. Что же до «местных», то они ограничивались помахиванием легких плеточек из полыни, над всеми рядами они колыхались, эти плеточки, и без особого ожесточения, так, ироде бы колеблемые тянувшим из степи ветерком. Такая же плеточка, сорванная тут же, у скамейки, была и в руках у Нины Сергеевны, жены Самсонова. Она помахивала ею перед своим задиристо — сапожком — вздернутым носиком и допытывалась у Феликса, рядом с которым сидела, правда ли все, что значится в афише, или это попросту втирание очков и халтура.
К тому времени, то есть к началу «психологических опытов», вокруг Феликса и подсевшего к нему Карцева собралась чуть не вся вахта с буровой № 5. Были тут и Бубенцов, первым заметивший Феликса, и Айдар Надиров, одетый в такой же, как у Бубенцова, светлый спортивный костюм («Должно быть, забросили партию», — догадался Феликс), и Камиль Ахвердиев, с дочкой трех или четырех лет на плече, черноглазенькой Патимат. А помимо того — и Самсонов со своей женой, и Чуркин, застенчиво вручивший Феликсу тетрадочку стихов, благополучно забытую затем где-то на сцене, в заварившейся суматохе. Так что компания собралась довольно плотная, и она с каждой минутой разрасталась, подходили новые люди, перекидывались шутками, рассаживались по соседству, — могло показаться, что все тут не просто знакомые, а приятели, закадычные друзья…
И все бы хорошо, не будь комаров, их ядовитого, язвящего душу писка, и — в тон ему — тонкого, въедливого голоска Нины Сергеевны:
— А мне кажется, это халтура, — говорила она, — и довольно низкопробная. Когда в афишах столько наобещано, это, простите, не вызывает доверия…
Собственно, в сказанном ею не было ничего особенного, среди гастролеров, заезжающих в такие глубинки, редко встречаются звезды первой величины… Но холодные небесно-голубые глазки Нины Сергеевны смотрели с таким откровенным подозрением, а в голосе звучала такая категоричность, что Феликс почувствовал себя задетым. Словно не о Гронском шла речь, а каким-то образом и о нем самом.
Они с Карцевым переглянулись.
— Как знать, — усмехнулся Феликс. — Почему же непременно халтура? По-моему, тут прежде всего искусство… Знание, мастерство…
— Это как в цирке? — уставился на него Айдар Надиров. — Фокусы-мокусы? Навроде того?
— Ага, — сказал Карцев. — Навроде. — И звонко шлепнул себя по лбу. — Ну, разбойник, — сказал он, разглядывая ладонь. — Ну, изверг. Ну, подлая душонка…
— И все-таки, — продолжала Нина Сергеевна, по-прежнему обмахиваясь веточкой полыни, — неужели он действительно читает чужие мысли? Разве это возможно?
Она тоже была геолог, как и Самсонов, да еще и палеоботаник, Феликс впервые услышал о такой специальности… Ей на все требовался четкий ответ.
— И читает на любом языке, так в афише объявлено! — подхватил Чуркин. — Он что же, ко всему и полиглот? Ну, это уж вы меня извините!..
— А наводнение на сцене?.. — Бубенцов весело подмигнул. — Хотя что до меня, то я лично не против, чтоб выкупаться… А то у нас ни моря, ни речки!
— А вот пожара не надо, — серьезно, без ухмылки произнес незнакомый Феликсу светловолосый парень, сидевший рядом с Бубенцовым. — Здесь и без того горячо.
— Я так скажу, — широко улыбнулся Камиль Ахвердиев, поглаживая своей огромной лапищей дочку, тихонько угнездившуюся у него на коленях, — если он такой умный и все отыскать может, почему он в уголрозыске не работает? Как «знатоки»? Зачем зря талант пропадает?
И опять вышло так, что, говоря о Гронском, обращались ним, в первую очередь к Феликсу, хотя было известно, что и он, и Карцев только приехали вместе с артистами, а сами тут, так сказать, ни при чем… Но волей-неволей получалось, что при чем, и это странно раздражало, и раздражало, что все, смеясь, поглядывали — на него, на Карцева, как бы в явном ожидании… Подчиняясь этому ожиданию, и в досаде на себя, Феликс заговорил было — об идеомоторике, внушении, упомянул телепатию…
— Это как же? — перебил его Айдар Надиров — недоверчиво, почти уличающе. — Это кто же меня заставит, если я не хочу?.. — В глазах у него появилось то самое выражение упрямой ожесточенности, правда, несколько смягченное, которое было на буровой. — Это кто же может?
Его поддержали:
— Верно, Айдар!..
— Кто может?..
Вот тогда-то у Феликса и вырвалось, и вырвалось как-то непроизвольно, само собой:
— А он все может…
Вполне возможно, что это даже и не он произнес, а Карцев, но показалось, что он. Но какое это имело значение? Произнеси это Карцев, он бы мог повторить за ним в точности то же самое.
Но как бы там ни было, Феликсу показалось, что произнес это он.
О чем он подумал при этом?.. О вечере в Доме культуры?.. Об Айгуль, — какой была она там, на сцене?.. Два дня назад?..
Не только, не только об этом… Ему представился еще и номер в гостинице — маленькая, смрадная комнатка… Красный, прикапчивающий язычок семилинейки за мутным стеклом…
С той минуты он только и ждал появления гипнотизера.
— Да, да, — говорил Карцев, попыхивая сигаретой, отчего лицо его в наступающих сумерках озарялось багровым огоньком, — да, он все может… Смею заверить, это превосходный гипнотизер, лучший из всех, кого я видел. А мне доводилось наблюдать, как работают первоклассные мастера. Так вот: ничего похожего я не знаю… — Он с силой шлепнул себя по шее. — Ах ты прохиндей, — ругнулся он.
— Все равно это трудно представить… — сказала Нина Сергеевна.
Феликс не следил за продолжением спора. Кожа зудела от комариных укусов. Громкие, крепкие голоса слышались вокруг. В них не было ни ноты сомнения или по крайней мере настороженности, одна лишь веселая, самонадеянная уверенность… Ну-ну, думал он с томительным и злорадным чувством… Ну-ну…
На эстраде мешкали. Там впопыхах налаживали занавес, вдруг переставший открываться, и сначала собирали по всему поселку, а потом расставляли стулья — примитивный, но необходимый реквизит… Наконец, на авансцену вышла Айгуль. Ее встретили недовольными возгласами, так как в афише она не значилась, а под конец не хотели отпускать. Что было причиной тому — внезапно ли пробужденный коротенькой ее беседой интерес к местной истории или она сама тоненькая, гибкая фигурка с гривой черных волос, белевшая на фоне зеленого, а потом уже совсем темного в наплывающих сумерках занавеса?..
Рита вышла на сцену, едва он сомкнулся за Айгуль, еще колыхались складки, аплодисменты не успели улечься, все скамьи были уже заполнены, стояли даже в проходах, но Феликс отметил чрезмерную поспешность, с которой Рита сменила Айгуль, и возникшую между аплодисментами паузу, как бы провал, и то, как она об эту паузу словно споткнулась…
Может быть, это было и не так, но с этого мгновения ему казалось, что и концертное платье в золотых блестках, и уложенный башней парик, и неимоверные каблуки, и все в ней выглядело здесь еще более неестественно, чем тогда, в Доме культуры, и было несовместимо с этим дощатым, грубо и прочно сколоченным помостом у подножия холма, с этим живым, набегающим из степи запахом полыни, с этим режущим, как бритва, звоном комаров, а главное с этими людьми, плотно, плечо в плечо сидящими вокруг… Впрочем, с появлением Гронского это ощущение на время пропало, отступило…
