Филип Рот - Заговор против Америки
Никакого погрома не было — и все же в семь утра мой отец позвонил по международному Шепси Тиршвеллу в Виннипег и признался ему в том, что евреи настолько напуганы, а антисемиты распоясались в такой мере, что даже в Ньюарке — где, к счастью, благодаря продолжающемуся влиянию рабби Принца на городские власти, насилию не подверглась ни одна еврейская семья (не считая таковым случаи переселения по программе «Гомстед-42»), — дальнейшее нормальное существование становится невозможным. Сейчас никто не может сказать наверняка, неотвратимы ли серьезные преследования, санкционированные самой властью, продолжил он, но страх перед неизбежными репрессиями столь силен, что даже не склонному паниковать и предпочитающему в повседневной деятельности руководствоваться доводами здравого смысла человеку нельзя надеяться на дальнейшее сохранение душевного равновесия.
Да, признался отец, он с самого начала ошибался, а его жена Бесс и Тиршвеллы, напротив, были правы, — и тут он со всею возможной искренностью и горячностью отрекся ото всего, что делал неправильно или расценивал неверно, включая непоправимую вспышку насилия, в результате которой разлетелся вдребезги не только драгоценный кофейный столик, но и ранее непреодолимый барьер между воспитанием в суровой уличной среде и идеалами взрослого человека и гуманиста. «Вот, значит, как, — сказал он Шепси Тиршвеллу. — Я больше не хочу жить, не зная, что может случиться завтра», — и их беседа плавно перетекла в разговор об эмиграции — о шагах, которые необходимо предпринять, о подготовке и о процедуре, — так что к тому времени, как нам с Сэнди надо было идти в школу, уже выяснилось, что (сколь неправдоподобным это ни казалось) нас одолели силы, совладать с которыми нет ни малейшей надежды, и мы собираемся бежать в чужую страну. Всю дорогу до школы я проревел. Наше ни с чем не сравнимое американское детство закончилось. В самое ближайшее время родине предстояло исчезнуть, превратившись всего-навсего в место рождения. Даже Селдону, отправленному в Кентукки, выпал лучший жребий.
Но тут все закончилось. Весь кошмар. Линдберг ушел — и мы почувствовали себя в безопасности, хотя ничто уже не способно было вернуть мне ощущение полной защищенности, гарантированной ребенку могущественным патерналистским государством и просто-напросто трясущимися над ним родителями.
ИЗ АРХИВОВ НЬЮАРКСКОГО ЗАЛА КИНОХРОНИКИ
Вторник, 6 октября 1942
Тридцать тысяч участников похоронной процессии проходят сквозь центральный зал Пенсильванского вокзала мимо украшенного национальным флагом гроба с телом Уолтера Уинчелла. Событие оказывается даже большим, чем рассчитывал мэр Нью-Йорка Фьорелло Лагуардиа, вознамерившийся превратить политическое убийство в повод для общегородского дня скорби по американским жертвам нацистского террора, и достигает кульминации в речи, произносимой на гражданской панихиде Франклином Делано Рузвельтом. На площади перед вокзалом (и в бесчисленных местах по всему городу) молчаливые мужчины и женщины в траурной одежде раздают черные значки размером с полдоллара, надпись на которых гласит: «Где Линдберг?». Незадолго до полудня мэр Лагуардиа прибывает на городскую радиостанцию, где, сняв неизменную черную шляпу с широкими полями (которую носит в память о детстве, проведенном в Аризоне, где его отец служил армейским тамбурмажором), читает молитву Создателю, после чего, вновь надев шляпу, читает заупокойную молитву по-еврейски. Ровно в полдень, по решению городского совета, во всех пяти округах наступает минута молчания. Нью-йоркская полиция чуть ли не в полном составе находится на улице главным образом для того, чтобы предотвратить демонстрации протеста со стороны крайне правых, проживающих по преимуществу в чуть ли не стопроцентно немецком Иорквилле — по соседству с Манхеттеном, к северу от Верхнего Ист-сайда и к югу от Гарлема, — в котором находится штаб-квартира американского нацизма, — равно как и вмешательство силовых структур, остающихся верными президенту страны. В час дня к похоронной процессии, формирующейся у вокзала, присоединяется почетный кортеж полицейских мотоциклистов с траурными повязками на рукаве, в коляску одного из мотоциклов, находящихся во главе колонны, садится мэр, и все шествие медленно движется на север по Восьмой авеню, поворачивает на восток по 57-й улице, затем — вновь на север по Пятой авеню до развилки с 65-й улицей, где находится храм «Эману-Эл». В храме, среди знаменитостей, созванных мэром в таком количестве, что в зале не осталось буквально ни одного свободного места, находятся десять министров из кабинета ФДР образца 1940 года, четыре члена Верховного суда, назначенные по представлению президента Рузвельта, президент Американской федерации труда Уильям Грин, председатель Объединенного шахтерского профсоюза Джон. Л. Льюис, Роджер Болдуин из Американского союза гражданских свобод, равно как действующие и отставные губернаторы-, сенаторы- и конгрессмены-демократы от Нью-Йорка, Нью-Джерси, Пенсильвании и Коннектикута, в числе которых демократический кандидат-неудачник на президентских выборах 1928 года и бывший губернатор штата Нью-Йорк Эл Смит. Громкоговорители, установленные за ночь муниципальными рабочими и подсоединенные к проводам телефонной и радиосистем города, транслируют заупокойную службу по всему Нью-Йорку, население которого высыпает на улицы повсюду (кроме Йорквилла) вместе с многотысячной толпой приезжих, — всех этих дорогих американцев и американок, к которым еженедельно обращался Уолтер Уинчелл с тех пор, как он впервые появился на радио, и которые сейчас прибыли в его родной город, чтобы отдать ему последнюю дань. И буквально у всех — у мужчин, у женщин и у детей — на груди как символ единения и солидарности черно-белый значок с надписью: «Где Линдберг?».
Фьорелло Г. Лагуардиа — земной идол нью-йоркских трудящихся; пламенный оратор в Конгрессе, где он пять сроков подряд представлял Восточный Гарлем, вперемешку населенный итальянской и еврейской беднотой, еще в 1933 году назвавший Гитлера маньяком и извращенцем и призвавший население к бойкоту немецких товаров; страстный защитник профсоюзов, нуждающихся и безработных, практически в одиночку сражавшийся с республиканским большинством в гуверовском Конгрессе в первый и самый темный год Великой депрессии и — к ужасу собственных товарищей по партии — призвавший ввести налогообложение, способное досуха выжать богатых, либеральный республиканец и антидемократ-реформатор, уже третий срок являющийся мэром Нью-Йорка и живым воплощением Мешанины, царящей в крупнейшем городе страны, представляющем собой, наряду с прочим, самую крупную еврейскую колонию во всем Западном полушарии, — Лагуардиа, единственный из всех республиканцев отвергающий Линдберга и нацистскую доктрину арийского превосходства, которую он (сам будучи сыном еврейки из Триеста, что, впрочем, не предается широкой огласке, и итальянского вольнодумца, прибывшего в Америку без билета на правах судового оркестранта) разоблачил как тайное кредо и самого Линдберга, и всех, кто обожествляет героически-моложавого действующего президента США.
Лагуардиа, стоя у гроба, обращается к собравшимся в синагоге знаменитостям тем же высоким и взлетающим все выше и выше голосом, которым он потешал детей города, рассказывая им всякие байки в утренних радиопередачах по воскресеньям в те недели, когда в Нью-Йорке бастовали газетчики, — потешал, раскладывая модуляциями временно не выходящие комиксы, — страница за страницей, реплика, воздушным шаром вырастающая изо рта, вслед за репликой, заменяя им и Дика Трэйси, и маленькую сиротку Энн, и прочих популярных персонажей.
— Давайте обойдемся без лишней патоки, — так начал мэр. — Всем ведь известно, что Уолтер не был, что называется, симпатягой. Уолтер не принадлежал к тем сильным, строгим и немногословным людям, которые предпочитают недоговорить, лишь бы не сболтнуть чего лишнего; Уолтер ненавидел недосказанность и выволакивал наружу все тщательно спрятанное. Любой, кого Уолтер хоть раз упомянул в своих колонках, может подтвердить, что ни щепетильностью, ни тщательным следованием фактам он, к сожалению, не отличался. Он не был аккуратен, он не был осторожен, он не был скромен, он не был благопристоен, да и просто-напросто пристоен, он не был надежен, он не был добр, и так далее. Друзья мои, если бы я взялся перечислять вам все те достоинства, которые начисто отсутствовали у Уолтера Уинчелла, я бы не управился с этим до Йом-Кипура. К сожалению, покойный Уолтер Уинчелл был, как многие из нас, человеком несовершенным. И когда он провозгласил себя кандидатом в президенты США, подлинные мотивы этого самовыдвижения едва ли были чисты, как мыло марки «Слоновая кость». Подлинные мотивы Уинчелла? Разве не было скороспелое самовыдвижение Уинчелла продиктовано присущей покойному манией величия? Друзья мои, мотивы, чистые, как мыло марки «Слоновая кость», есть только у какого-нибудь Чарлза Э. Линдберга — поэтому-то он и вправе претендовать на президентство. Только какой-нибудь Чарлз Э. Линдберг аккуратен, осторожен и так далее, — и надежен, да, прежде всего, он надежен, мы можем всецело положиться на то, что один раз в каждую пару месяцев он могучим свистом соберет свою свору, чтобы на глазах у нее повторить всему народу свои десять заповедей, свои десять банальностей. Только какой-нибудь Чарлз Э. Линдберг является бескорыстным правителем и могущественным немногословным святым. А Уолтер, напротив, был прежде всего скандальным журналистом. А Уолтер, напротив, подолгу пропадал на Бродвее, любил поглядеть канкан, любил повеселиться всю ночь, любил Шермана Биллингсли, — однажды мне даже намекнули, что наш Уолтер любил женщин. И отмену «благородного эксперимента», как сформулировал Герберт Гувер, — отмену лицемерной, чудовищно дорогой и столь же чудовищно глупой, так толком и не заработавшей Восемнадцатой поправки Уолтер Уинчелл не счел подлостью, как не счел эту отмену подлостью никто в Нью-Йорке. Одним словом, у Уолтера напрочь отсутствовал весь спектр добродетелей, ежедневно демонстрируемых неподкупным летчиком-испытателем, уютно устроившимся в Белом доме.
