Лайонел Шрайвер - Мир до и после дня рождения
Когда, оплатив внушительный счет, Рэмси выходил из ресторана, он склонился к Ирине и, кипя от негодования, прошептал:
— Твоя мать вела себя невежливо.
Позже он объяснил, что она возмутительным образом заказала множество деликатесов лишь для того, чтобы продегустировать каждое блюдо, оставив большую часть нетронутой. Рэмси не беспокоился о деньгах, но воспринял поступок Раисы как личное оскорбление: «Она будто бросила объедки мне в лицо!» Ирина же была уверена, что причиной его возмущения стала попытка матери разоблачить их двуличие и неблагопристойное поведение, на котором основывается видимое счастье.
Однако этой попытки оказалось достаточно, чтобы Ирина впала в задумчивость. В далеком 1988-м, когда Лоренс перебрался к ней на Сто четвертую улицу, она приехала к матери на Брайтон-Бич, чтобы рассказать ей о том, что встретила «любовь всей своей жизни». Она произносила какие-то самые банальные фразы и всем сердцем верила себе. Встреча прошла в редкой для матери и дочери теплой атмосфере, несмотря на то что лишь спустя годы Раиса выдала Лоренсу кредит доверия, так крепко державший ее сегодня. Но такие заявления дважды не делают. Ее появление с красавцем мужчиной прошлым вечером, как полагала Ирина, запятнало светлые воспоминания о событиях 1988 года. Она убеждала себя, что в наше время люди женятся и выходят замуж два и три раза и считают это вполне нормальным, поэтому вторая большая любовь в жизни вряд ли может считаться чем-то из ряда вон выходящим. И все же в глубине души она была человеком неисправимо старорежимным. Чем дольше она была с Рэмси и любила его, тем меньше ей нравилась история их отношений.
Вечером Ирина и Рэмси уютно устроились в ее комнате, прихватив бутылку «Хеннесси», и тихо разговаривали.
— Приходится признать, — констатировала Ирина, — что вы оба не в восторге друг от друга.
— Мне плевать, как она ко мне относится.
— Ерунда. Конечно, тебе не наплевать.
— Ладно, признаю. Но ко мне в жизни никто не относился с таким презрением. Если эта женщина еще раз произнесет слово снукерс, я заткну ей глотку.
— Послушай, Рэмси, большинство американцев — не говоря уже о русских — понятия не имеют, что такое снукер, и не представляют, какое место ты занимаешь в британском обществе. Моя мать претенциозна, и в большинстве случаев ее поведение лишь игра, но я уверена, в этом она не притворяется: она раньше не слышала о снукере.
— Она и сейчас о нем ничего не знает.
— Возможно, но поверь мне, сколько бы мы ни объясняли таким людям, что в своей стране игроков в снукер боготворят, они не поймут это, пока не убедятся на собственном опыте. Я могу сколько угодно рассказывать тебе о Джоне Кеннеди, о том, как он был красив, как его любили, но тебе ни за что не понять, что творилось с людьми, когда его убили.
— Кто такой Джон Кеннеди? — невозмутимо поинтересовался Рэмси.
Ирина стукнула его кулаком по плечу:
— Прекрати.
— Не обращай на меня внимания. Но мне больно смотреть, как ты носишься по дому, переставляешь мебель на те места, где уже есть вмятины на ковре, хватаешь мой стакан, когда я еще не допил, моешь его, вытираешь и ставишь на специально отведенное ему место в серванте. Я оставил свою куртку на кресле в гостиной, через минуту обернулся, а ее уже нет. Я грешным делом подумал, что это она, но нет же, это ты ее перевесила! Ты играешь по ее правилам и делаешь лишь хуже! Если бы это была моя мама, я бы разбрасывал вещи где хотел, перепачкал бы сколько мне угодно посуды и уставил бы грязными тарелками всю кухню. И учти, милая, пока я здесь, буду не только пачкать посуду, но и бить ее!
— Решил вместо шаров поиграть тарелками?
Их беседа, несмотря на некоторую нервозность, была вполне мирной, и Ирина ослабила контроль над ситуацией. Она уже была готова предаться в своей детской комнате всем порочным радостям взрослой жизни, как Рэмси, будто невзначай, спросил ее, что она имела в виду, говоря о том, что «в некотором смысле» она все еще «любит» Лоренса Трейнера.
— Имела в виду то, что сказала, — произнесла Ирина, опасаясь других слов, которые заставят ее лишь увязнуть еще глубже.
— Я женился на тебе, — сказал Рэмси, и сердце ее упало, кажется, на самый пол. Она знала этот тон. Могло показаться, что голос звучит спокойно и немного вопросительно, словно Рэмси заинтересован в прояснении ситуации, но это лишь видимость. Похоже на мотор, который взревел и затих, потом опять взревел и опять затих, но машина обязательно заведется, потому что в баке есть бензин. — Мы ужинаем в ресторане с твоей мамой. С которой я познакомился за день до этого. И ты болтаешь с ней. В присутствии своего мужа. И объясняешь, что любишь другого парня.
— Я же сказала, в некотором смысле. Это же ясно. Я люблю его не так, как люблю тебя. Я испытываю к нему чувство, в котором мне не стыдно признаваться, оно не должно тебя оскорблять. Разве я бы стала в противном случае признаваться в этом при тебе?
Если темная, коварная сила кружила по комнате, наблюдая за происходящим, то добрый ангел кричал Ирине что есть сил: «ЗАМОЛЧИ!» Худшее, что она могла сейчас сделать, — начать оправдываться. Подбрасывать поленья в огонь. Добавлять новые слова. Но, кроме всего прочего, Ирина была еще и воспитанным человеком, а они с Рэмси вели диалог, поэтому невежливо не ответить собеседнику, хотя она и понимала, что каждый раз, когда открывает рот, дыхание учащается и что этот самый рот сейчас лучше заклеить липкой лентой.
Рэмси уже завелся.
— Почему же ты не подумала, как унизительно было это слушать твоему мужу? Перед лицом твоей матери! Которую я вижу первый раз в жизни!
— Не понимаю, что страшного в моих словах, ведь это чувство вполне невинное, доброе и безопасное для тебя. Я прожила с Лоренсом почти десять лет. Ты ведь не думаешь, что я не испытываю к нему вообще ничего. Допустим, не дай бог, конечно, мы с тобой расстанемся, тебе ведь будет неприятно, если я не буду ничего к тебе чувствовать? Абсолютно ничего?
— Ну вот, видишь? Мы говорим всего пять минут, а ты уже готова со мной развестись!
— Я ничего не говорила о разводе, просто предположила…
— Мне пришлось не только сидеть и слушать признания моей жены о любви к другому! Стоило мне взять кусочек шашлыка, как она посмотрела так, словно сейчас грохнется в обморок, — не первый раз, между прочим, — и воскликнула, какой он «прекрасный человек», о котором она не желает слышать «ничего плохого».
Это длилось не один час. В то время как Ирина старалась не выходить за рамки хриплого шепота, Рэмси произнес тихо лишь первые два предложения, давая тем самым Раисе — чья комната была напротив через коридор — возможность наслаждаться спектаклем, который балерина, восхищавшаяся Чайковским, непременно бы оценила. Впрочем, трудно сказать, смогла ли она оценить его в два, три и четыре часа ночи.
— Прошу тебя, говори тише! — молила Ирина, закашлявшись от надрывающего горло тихого крика. — Она слышит каждое сказанное тобой слово! Как, по-твоему, я буду потом выглядеть в ее глазах? Как мы будем выглядеть?
Но просьбы Ирины лишь распаляли Рэмси, и он перешел на крик:
— Какое тебе дело, что подумает эта сушеная мумия? Тебя больше ничего не интересует, только соблюдение приличий? Какая разница, что думает твоя мать, когда речь идет о моей жизни и смерти!
За окном уже серело, а бутылка «Хеннесси» была почти пуста. Ирина не выдержала и упала на кровать, повернувшись к Рэмси спиной. Возможно, комнату уже освещали первые солнечные лучи, но перед глазами у нее было темно, ее уже не волновало, слышит ли мать ее рыдания.
— Ты мне обещал, — повторяла она, прежде чем провалиться в глубокий сон. — Ты же мне обещал.
Когда Ирина все же заставила себя спуститься вниз после двух часов сна, она увидела мать, с самодовольным видом трущую совершенно чистую столешницу.
— Доброе утро, милая! — радостно воскликнула она. — С Рождеством тебя!
— Да, и тебя с Рождеством, — с трудом проговорила Ирина. Господи, восторг может быть со стороны Раисы очередной формой нападения.
— Хорошо спать? — Ее английский многое объяснял.
Взирая на мир сквозь щели опухших век, Ирина случайно встретилась с матерью взглядом:
— Не очень.
Они были так близки к тому, чтобы перейти к вопросу о скандальном разговоре, который, видимо, не дал Раисе смокнуть глаз; она уже убрала все в кухне, а белый с синим ковер в гостиной был вычищен пылесосом, шум которого, вероятно, помогал ей заглушить крики Рэмси. Впрочем, все, что произошло между ними этой ночью, было написано на опухшем и бледном лице Ирины. С глаз не сходила краснота, и она решила выпить кофе, чтобы помочь лицу приобрести привычные черты. Лоб сжало тугим обручем, пульсирующая боль давила на виски. У нее было похмелье, но особого рода. Почти весь коньяк вчера выпил Рэмси, но Ирина давно установила, что после выпитого состояние на следующее утро гораздо лучше, чем после слез. Воспаленные глаза невыносимо щипало, мышцы затекли за ночь, а во рту сохранился устойчивый отвратительный привкус.
