Уильям Стайрон - Признания Ната Тернера
Моя “четверка верных”, как я их называл — тех, в чьей надежности я крепче всего был уверен, и кто, когда пробьет час, сможет стать командирами в моем войске, — состояла из Харка, Нельсона, Генри и Сэма. Из них двое, Нельсон и Генри, были самыми старшими среди моих адептов, и я ценил в них не только опыт прожитых лет, но и природный ум, полученный, видимо, от рождения. Я чувствовал, что они признают за мной полное интеллектуальное превосходство и право увлекать и водительствовать, но они не трепетали передо мной, как некоторые другие. Язык у них в моем присутствии не отнимался, и между нами происходили ничем не стесненные, свободные беседы, причем у меня хватало мудрости, чтобы иногда помолчать и послушать, извлекая из их советов немалую пользу. Нельсон, которому перевалило за пятьдесят, при всей своей ненависти к белым и невоздержанности на язык, был медлителен и невозмутим, двигался неторопливо, говорил серьезно и умно, а надежен был, как колода из мореного дуба. Я чувствовал, что могу доверять ему: любой приказ он выполнит без колебаний. То же самое с Генри, который, несмотря на глухоту, а может быть благодаря ей, ориентировался в окружающей обстановке с чуткостью, поистине звериной, лучше всех негров, кого я когда-либо знал. Приземистый и коренастый, черный как смолокуренная яма, он был моложе — лет сорока. Кто-то из негров уверял, будто Генри чует, где коптят грудинку, за пять миль, способен по следу опоссума идти не хуже гончей, а там, куда он укажет корявым пальцем ноги, можно копать смело: в земле обязательно окажется тайное гнездо, где черви для наживки кишмя кишат. Чуть ли не единственный в этом плане из моих учеников, он ревностно относился к религии, так что его внутренний мир, несмотря на кладбищенскую тишь, лучился светом и кипел работой ума и фантазии. Когда я говорил, его губы двигались и трепетали, к тому уху, что получше, взлетала ладонь ковшиком, а когда я рассказывал о какой-нибудь битве в древнем Израиле, он не сводил с меня горящих, восторженных глаз; я чувствовал, что из всей моей негритянской компании никто так не предан мне, как Генри, за исключением, разве что, Харка. Но было нечто поважнее их опыта и способностей, что заставляло дорожить Нельсоном и Генри и позволяло безоговорочно доверять им. Дело в том, что они оба (подобно Сэму, желтокожему цветному, младшему из четверки верных, отчаянному смельчаку и опытному беглецу, который у меня был самый предприимчивый, самый способный из всех), оба так упивались своей ненавистью и гневом, что готовы были из любого белого вырезать печень, угрызений совести при этом испытывая не больше, чем если бы потрошили кролика или хряка.
Спроси среднего негра, готов ли он убивать белых. Если он скажет да, будь уверен: перед тобою беззастенчивый хвастун. Однако с моей четверкой верных дело обстояло иначе, у каждого были причины для самой свирепой ненависти. Нельсона неволя довела почти до безумия. По чистому невезению складывалось так, что его без конца продавали — чуть ли не десять раз; дети росли неизвестно где, а то, что сам он в уже не юном возрасте оказался в собственности у зловредного и глупого лесоруба (который однажды ударил его по лицу, а Нельсон возьми да и дай сдачи), он ощущал как бедствие совсем несносное; изнывая от боли и отчаяния, он только и ждал от меня сигнала к решительным действиям. Гнев Генри был иным — более спокойным и терпеливым (если гнев может обуздываться терпением), но не менее неукротимым; Генри вынашивал его в почти безмолвном мире своей глухоты. Потеряв слух в детстве после того, как его ударил по голове пьяный надсмотрщик, он с тех пор слышал лишь шорохи и стуки, и память того давнего несчастья каждодневно разжигала его тихую ярость. Каждый еле воспринимаемый им крик птицы, неслышимый детский голос, каждое пустое беззвучие на берегу звонкого ручья напоминало ему о том тридцатилетней давности неотмщенном надругательстве: наверное, ему казалось, что в момент, когда он прольет кровь белого человека, к нему почтовым голубем вернется звуковая палитра Божьего мира.
Ненависть Сэма была самой простодушной: подобно посаженному в клетку зверю, он знал только одно: сквозь прутья на него время от времени падает мрачная тень существа, которое не приносит ему ничего, кроме бессмысленных мучений, и надо сделать так, чтобы это существо, то есть Натаниэль Френсис, изчезло из его жизни. Вырвавшись, он прямиком вцепится мучителю в горло и убьет его, а потом станет рвать в клочья всех, кто на него похож. Что касается Харка с его ненавистью, то, конечно, было и у него свое: его жену и ребенка продали на юг; именно этим обстоятельством я воспользовался, чтобы перебороть его застарелую покорность, подорвать в нем детский страх перед белыми и трепет в их присутствии. Сделать из Харка добровольного убийцу было не так легко, не сразу удалось мне вселить в его великодушное сердце истинную ненависть. Не заставляй я его непрестанно думать о том, как продали его жену и ребенка, может, у меня бы ничего и не получилось. Зато Харка я держал в руках крепче всех других.
Все пятеро мы часто собирались вместе, главным образом воскресными вечерами, которые почти круглый год бывали у нас свободны. Сэм, Генри и Нельсон жили в окружности четырех-пяти миль от Мура, так что нам нетрудно было собираться на моем потайном пригорке в лесу. За эти годы мое укрывище претерпело большие перестройки. То, что вначале было простым шалашом из соснового лапника, обрело крышу из бросовых досок, проконопаченных со смоляным варом, который я выпрашивал или крал у своих нанимателей, и превратилось в уютную обитель, вместительное и теплое пристанище, в нем даже окна появились со стеклами (их Харк натаскал от Тревиса), был гладко выструганный дощатый пол и стояла ржавая, треснутая, но вполне пригодная чугунная печка — ее однажды в воскресенье Нельсон уволок у кого-то из дома, пока хозяин ходил в церковь. Оборудование убежища довершала яма для барбекю в неглубокой лощине по соседству; с таким поставщиком, как Харк, мы (точнее, все кроме меня — я предпочитал соблюдать умеренность и воздержание) не переставали объедаться краденой свининой. В эти долгие вечера, едва мы там расположимся и потечет беседа, я сразу ловко и невзначай уводил разговор к теме группового побега. Уже тогда я подумывал о Гиблом Болоте; еще до того, как ко мне в руки попала карта, оно представлялось мне отличным убежищем для небольшой компании решительных и привычных к лесной жизни негров: обширное и пустынное (насколько обширное, я тогда понятия не имел), нехоженое и труднодоступное, безлюдное, как в первый день творения, при всем том оно изобилует дичью, рыбой и ручьями с отличной питьевой водой, а значит, вполне способно дать приют компании смелых, предприимчивых и выносливых беглецов, которых может навсегда укрыть своей буйной зеленью, точно крепость защитив от преследования белых. Сперва беглецы пересидят в чащобах, потом, когда о них, в конце концов, забудут, покинут болото и после короткого похода на север выйдут к Норфолку, где поодиночке или все вместе постараются тайком проникнуть на торговое судно, направляющееся в северные штаты. Сложноватая схема, нет слов, — полно нерешенных проблем, скрытых опасностей и невыясненных деталей. Но я был уверен, что с Божьей помощью побег возможен.
Вот, стало быть, как все начиналось. Когда тем немногим, кто составлял ядро компании, я изложил этот план, они премного воодушевились. Одержимые ненавистью, мятущиеся, до полусмерти замученные опостылевшей неволей, они были готовы связать судьбу с кем угодно, будь он хоть леший, хоть кикимора болотная, лишь бы порвать с миром белых людей. Терять им было более нечего. Вне себя от радости, они горели нетерпением пойти за мной куда угодно и когда угодно. “Скорей бы!” — говорили их глаза, когда я рассказывал о своем замысле.
Говори, когда! — прямо спросил Нельсон, а Беглый Сэм дико сверкнул глазами и проговорил с нажимом:
Ч-черт! Да чего ждать-то!
Пришлось мне их успокаивать, взывать к осмотрительности и терпению, так что неуемное рвение решено было до времени умерять.
-Я должен дождаться последнего знамения, — объяснил я. И добавил: — Время у нас есть. Спешить некуда.
Эту фразу мне приходилось потом повторять из месяца в месяц.
Ибо не знали они, что за всеми разговорами о простом побеге скрывался у меня куда более емкий замысел, включающий в себя смерти, погромы, резню. Они не знали о моем лесном видении, не знали и того, что настоящий исход к свободе не под силу горстке негров, потребуется войско, и земля Саутгемптона должна пропитаться кровью белых. Не могли они знать этого, потому что на моих устах была печать. Но Господь скоро снимет ее, и они узнают — в этом я был уверен.
(Фрагмент воспоминаний.) Больше года прошло с того серого зимнего дня, когда я обнаружил карту. Опять я в библиотеке. Июнь. Вот и лето пришло. Вечереет. Опять я арендован миссис Уайтхед и занимаюсь установкой новых книжных стеллажей вдоль той стены, что до сих пор оставалась голой. Работа мне нравится — вырезаю паз, подгоняю к нему шип, соединяю, потом коловоротом сверлю обе детали и фиксирую железными скрепами. Вот и полка, а вот над ней и вторая. Несмотря на сумерки, работу не прерываю, тружусь в своем обычном неторопливом ритме. Вечер ласковый, на дворе тепло, в воздухе дымкой висит цветень, заливисто щебечут птицы. Острый запах стружек, который я так люблю, настолько густ, будто вдыхаешь мелкие опилки, и от этого во рту сладковатый привкус. Почему-то мысли, которые обычно во время такой работы целиком обращены у меня к планам на будущее, сейчас совсем не о том. Я с удовольствием предвкушаю общий поход в лес на барбекю, сговоренный на воскресенье. Кроме четверки моих верных, там будут еще трое негров, которых Нельсон и
