Дженнифер Доннелли - Чайная роза
— Когда я вытащил его на набережную, Анри еще разговаривал, — сказал Ник. — Он потерял сознание уже после того, как подоспела помощь.
Сам Ник отделался легким испугом. Ссадины, синяки, подбитый глаз — в общем, ничего серьезного. А Анри проломили голову. Он так и не пришел в себя и через два дня умер.
— Я был в полном отчаянии, — со слезами на глазах признался Ник. — Не мог ни есть, ни пить, ни спать. Не выходил на работу больше месяца и потерял место.
Больница известила родителей Анри — солидную буржуазную пару, жившую под Парижем. Этим людям не нравились ни его картины, ни его друзья; никого из художников на похороны не пустили.
— Я оплакивал его в одиночестве, — сказал Ник. — Думал, что сойду с ума от горя. Не мог видеть нашу квартиру, улицы, по которым мы гуляли вместе, и кафе, где мы обедали.
Через две недели Ник получил письмо от матери, умолявшей его одуматься и вернуться домой. И тут он проявил слабость. Доведенный до отчаяния, нуждавшийся в утешении родных — которым все равно не смог бы рассказать об Анри, — Ник согласился. В Париже у него ничего не осталось.
Мать и сестры встретили его с радостью, но от отца не было житья; он постоянно ругал сына за безответственность. Ник изо всех сил пытался поладить с ним. Принял на себя часть его обязанностей, трудился как каторжный, наблюдал за открытием новых филиалов банка, провел изнурительную подготовительную работу к целой череде эмиссии ценных бумаг, которую финансировал «Альбион-банк», изучал бесчисленные отчеты, посещал фабрики, пристани, шахты и мельницы, но угодить отцу так и не смог. Он впал в депрессию, начал пить и даже подумывал о самоубийстве. Каждый вечер уходил из дома, лишь бы не встречаться с отцом. Горечь, подавленность и невозможность забыть потерю заставили Ника примкнуть к группе «золотой молодежи» — насквозь испорченных молодых людей, большинство которых имело те же склонности, что и он сам. Однажды вечером они напились, отправились в мужской бордель на Кливленд-стрит, и он переспал там с одним из платных мальчиков. Ниже падать было некуда. На следующий день он пожалел об этом, но ездить на Кливленд-стрит не перестал. Ник продолжал пить и часто просыпался по утрам, не помня, где провел ночь и как попал домой.
Его здоровье начало сдавать. Он ощущал слабость и сонливость. Мать заметила это и показала его семейному врачу, доктору Хэдли. Ник считал этого человека осторожным и осмотрительным, но ошибся. Доктор Хэдли поставил диагноз «сифилис» и тут же сообщил об этом отцу, который избил Ника до полусмерти. Швырнул его в стену своего кабинета, сказал, что питает к нему отвращение, и проклял Господа за то, что Он дал ему такого сына. Велел ему убираться из дома и поставил перед выбором: либо отправиться в Нью-Йорк и тихо умереть там, получая приличное содержание, либо остаться в Лондоне и сдохнуть под забором без гроша в кармане.
— Фи, я лежал на полу, пытаясь отдышаться. Отец вышел из кабинета, но вдруг вернулся, наклонился ко мне и сказал, что все знал. И про Париж, и про Арль, и про Анри тоже. У меня в жилах застыла кровь. Он описал дом, в котором я жил, и кафе, в которых часто бывал. Я сказал ему: «Если ты знал все это, то знал и о смерти Анри, верно?» И тут я дал волю ненависти. Я никогда не сомневался в том, что он чудовище, но думать, что он знал о моей потере и ничего не сказал! Фиона, а он улыбнулся и ответил: «Знал ли? Да я за нее заплатил!»
Когда Ник закончил свой рассказ, Фиона заплакала. Ее душа разрывалась от сочувствия. Она не понимала, как отец может проявлять такую жестокость по отношению к собственному ребенку. Заказать убийство любовника его сына. А собственную плоть и кровь выгнать на улицу как собаку…
Ник вытер глаза. Небольшой запас сил, который возник после визита доктора Экхардта, подходил к концу. Фиона поняла, что должна отвезти беднягу к себе раньше, чем этот запас истощится совсем.
Пока она искала для него чистую одежду, Ник сказал:
— Одно утешение: ждать осталось недолго. Скоро я присоединюсь к Анри.
— Не говори глупостей! — гневно ответила она. — Анри придется подождать. Теперь ты в моих руках. А уж я тебя вылечу.
Глава тридцать пятая
— Их количество растет, — сказал Дэви О’Нил. — Каждую неделю к ним присоединяются десятки. Они не боятся. Они чертовски злы и не собираются отступать. Забастовка состоится еще до конца года. Самое позднее — осенью.
Лицо Уильяма Бертона потемнело. Он сунул руку в карман и что-то сжал.
— Осторожнее, шеф, — насмешливо бросил Котелок Шихан. — Если вы отрежете ему еще одно ухо, придется искать другого стукача.
Дэви не вздрогнул. И даже глазом не моргнул. Так было лучше. Бертон напоминал ему волка или шакала, который следит, ждет и пускается в погоню только тогда, когда ты бросаешься бежать. Однажды Бертон уже отрезал ему ухо — здесь же, на пристани Оливера, — и Дэви не хотелось снова ощутить прикосновение его ножа. Дело было не в физической боли; та сильна, но коротка. О’Нила сводила с ума другая боль, которая жила в глубине его подлой душонки. Боль, от которой ему хотелось перерезать себе горло каждый раз, когда он сидел на собраниях ячейки профсоюза, запоминая имена, даты и планы. Или слушал разговоры своих коллег докеров, удивлявшихся тому, что хозяева и мастера узнают о следующем шаге тред-юниона раньше, чем они сами. Он действительно покончил бы с собой, если бы не жена и дети. Без него они пропали бы.
А деньги Бертона позволяли им жить лучше, чем прежде. Теперь он мог позволить себе вызвать к Лиззи врача и купить нужное лекарство. Дэви следил за тем, как на щеки дочери возвращается румянец, как наливаются ее руки и ноги, похожие на спички, и это было его единственной радостью.
Жена Сара никогда не спрашивала, как он потерял ухо и откуда взялось неожиданно свалившееся на них богатство. Просто с благодарностью принимала премии, которые он приносил каждую неделю. Теперь по вечерам все члены семьи могли есть мясо. У детей было теплое нижнее белье и крепкие ботинки. Она хотела купить себе новый жакет и юбку, но муж не разрешил. Хотела снять жилье получше, но Дэви не позволил и этого. Когда Сара начала возражать, О’Нил велел ей делать что приказано и не задавать вопросов; у него есть на то свои причины.
Однажды она, по горло сытая прижимистостью мужа, купила себе новую шляпку, хорошенькое соломенное канотье с красными вишенками. Когда Сара пришла в ней домой, довольная и гордая тем, что единственный раз в жизни стала обладательницей совершенно новой вещи, Дэви сорвал с нее шляпку и бросил в огонь. А потом ударил так сильно, что сбил с ног. Раньше он ее не бил. Никогда. От ее плача Дэви стало не по себе, но он предупредил, что, если жена еще раз ослушается его, ей достанется куда сильнее.
Докеры не дураки. Если чья-то жена вдруг начинает щеголять в модной шляпке, а у детей появляется новая одежда, они это замечают и делают выводы. Хотя Тиллет и другие профсоюзные лидеры категорически запрещали насилие, рядовые члены тред-юниона четвертовали бы шпиона с наслаждением.
После этого Сара не покупала себе ничего нового. И не улыбалась. Отворачивалась от Дэви, когда он ложился в постель, а когда смотрела на мужа, ее взгляд оставался холодным. Однажды он подслушал, как жена говорила своей матери, что деньги, которые тайком приносит домой муж, наверняка ворованные, и подумал: «Ох, Сара, если бы…»
Бертон вынул руку из кармана и хрустнул пальцами.
— Каково их точное количество? Что они держат в арсенале?
— Сказать точно невозможно, — пытался блефовать Дэви.
— Попытайтесь, мистер О’Нил, попытайтесь. Иначе мой коллега наведается к вам на квартиру и свернет вашей дочери шею как котенку.
И Дэви, которого тошнило от собственной беспомощности, заговорил.
— В тред-юнионе работников чайной промышленности около восьмисот членов, — сказал он.
— А сколько денег?
— Кот наплакал.
Шихан засмеялся и сказал Бертону, что волноваться не из-за чего. Но потом Дэви сообщил, что в тред-юнионе портовых грузчиков пять тысяч человек, а в кассе лежат три тысячи фунтов. И что они договорились с речниками о взаимопомощи.
Если докеры уйдут с Темзы, портовые сделают то же самое. А за ними последуют матросы лихтеров[47] и лодочники. Услышав это, Бертон поднял бровь, но Шихан только махнул рукой.
— Чем дальше, тем смешнее, — сказал он. — Они подохнут с голоду. На три тысячи фунтов долго не протянешь. Даже если эти типы начнут стачку, то через день-другой приползут к нам на коленях. Как только увидят, что пиво пить не на что.
— Надеюсь, вы правы, мистер Шихан, — негромко сказал Бертон. Его зловеще спокойный тон нервировал Дэви. — Но я не могу допустить стачку. Особенно сейчас. Мое финансовое положение очень ненадежно.
— Никакой стачки не будет, — ответил Шихан. — Шеф, вы волнуетесь из-за пустяков. Как в случае с этой девчонкой Финнеган. Я говорил, что она исчезнет, и оказался прав. Скорее всего, она мертва.
