Эльмира Нетесова - Забытые смертью
Мать объясняла, что из турецкого города Трабзон к ним действительно приезжали в гости родственники. Но они — крестьяне. Да и что могли знать ее дети секретного, если оба работали шоферами в совхозе?
— Родственники? — прищурились чекисты. И через месяц вернули трупы расстрелянных ребят.
Умолк смех в доме. На воротах повисли громадные замки. Даже калитка теперь закрывалась на тяжелый засов. Никто не входил в дом из заграничной родни. Не стало гостей, словно вместе с сыновьями умерли в доме смех и радость.
Отец сразу поседел, сгорбился. А мать превратилась в старуху, заменив цветастые одежды на черные.
Но через год — новое несчастье. Третий сын — Вано, машинист паровоза, попал в беду. Вел товарный состав в Самтредиа и столкнулся с пассажирским поездом. Умер на месте.
Иосиф тогда еле выжил. Сдало сердце. И если бы не сыновья, не ушел бы от смерти. Врачи выходили. Три месяца держали в больнице. Там же и посоветовали сапожнику изменить обстановку хотя бы на время. Уехать подальше отсюда, пока новая беда не настигла семью.
Отец о таком думать не хотел. Да и куда ехать, к кому? Вся родня в Грузии да в Турции. К тому же от себя все равно не уйти. Но… Началась война. И обоих оставшихся сыновей забрали на фронт. Левон тогда едва закончил первый класс. Он остался в утеху состарившимся без времени родителям.
Мальчишка гордился, что его старшие братья — герои, сражаются на войне с настоящими немцами, настоящим оружием, а не дерутся, как Левон, палками с соседскими мальчишками.
Левон не понимал, почему отец не спит ночами, а мать молится Богу днем и ночью, не вставая с колен. Она давно не смеялась и разучилась даже улыбаться.
Она просила Бога вернуть сыновей в дом живыми.
Помнил Левон, как радовались родители, получив первое письмо с фронта. Джамал и Сулико писали, что они служат и воюют в одной роте, что все у них хорошо. Обещали поскорее закончить войну и вернуться в Грузию.
Но радио говорило о тяжелых потерях, жестоких боях и Отступлениях. И, послушав эти сводки, ночами напролет курил отец. Сыпался табак между дрожащих пальцев. Ничего не видели сухие его глаза. Он вздрагивал от каждого шороха и стука.
Похоронки пришли уже в сорок третьем. Две сразу. Не оставив никаких надежд.
«Пали геройски на Смоленской земле, освобождая от фашистских захватчиков поселок Родники», — написал командир, благодаря онемевших от горя стариков за героев-сыновей…
Едва война откатила от Смоленска, решил Иосиф навестить сыновние могилы.
Их ему охотно показали местные жители. Провели к могилам, сплошь выложенным цветами. На скромных надгробьях — имена… Разве так мечталось? Разве думал хоронить детей? Ведь переживший сына — живой мертвец…
Его унесли с кладбища, когда он потерял сознание. Иосиф впервые в своей жизни плакал навзрыд. Горе душило горло петлей. Он ждал их с войны. Мечтал дожить до внуков. Но все его мечты умерли, остались в могилах.
Едва пришел в себя — побрел на кладбище. До глубокой ночи сидел у могил, разговаривал с сыновьями, словно с живыми. Он жаловался детям на свою корявую судьбу, на жизнь, ставшую совсем ненужной.
Жители Родников подумали, что свихнулся человек от горя. Оно и немудрено было. А Иосиф рассказывал сыновьям, как тяжело ему будет возвращаться в осиротевший дом.
Жители поселка тихо присели рядом. Положили перед приезжим кусок черного хлеба, пару печеных картох.
— Не осуди. Поешь, что имеем. Не побрезгуй. Скудно, сами знаем. Война… Дай отойти, продыхнуть от нее, проклятой. И все наладим. Заново. Вот только прийти в себя надо. Оно ить и мужиков нынче нет у нас. Все на хронте. Вживе покуда полета. Полторы сотни полегли. И моих трое загинуло. Под Сталинградом, — пожаловался чей-то осиротевший отец.
— Как жить станешь? — спросил второй.
— Да я — сапожник. С голоду не пропаду. Беда не в хлебе, — ответил Иосиф, отмахнувшись.
— Сапожник?! Батюшки-светы! Да ты переезжай к нам! Страсть как надоело, разумшись, в галошах с обмотками ходить. Мы ж тебя, голубчик, всем снабдим. Уважь, не откажи нам! Ить сыны твои за нас полегли. А стало быть, и тебе суждено с нами оживать. Заново, вместе! — просила дородная баба. Ее поддержал дружный хор голосов. Иосифа уговаривали на все лады. А потом, ухватив под руки, повели в поселок. Предложили на выбор пять домов. Обещали к его приезду отремонтировать любой, на какой укажет. Иосиф не решался дать согласие, не посоветовавшись с женой.
Но вечером, присев на завалинку дома вместе с хозяином, у которого остановился, разговорился по душам. Тот и высказал свое — неспешное, тихое:
— А что тебе Грузия — без детей? Пустое гнездо — могила! Тут ты каждому дому, всякой семье — друг. Дети твои нас сберегли, землю эту. Приезжай. Все легче будет вместе. Поначалу беду одолеем. А там, глядишь, заглянет свет и в наши окна.
Война еще не окончилась, когда семья, решившись на переезд, навсегда уезжала из родных мест.
Левон быстрее всех освоился на новом месте. Вместе с отцом пристроил к дому сапожную мастерскую. И на зависть поселковой детворе всегда ходил в ладных, крепких сапогах, не снимая их ни в слякоть, ни в стужу.
Только мать, переехав на новое место, словно заледенела. Днями и ночами просиживала у могил. Все звала сыновей. Все не верила в их смерть. Все молила Бога вернуть детей.
Левон часто приводил ее домой, дрожавшую как осиновый лист, побледневшую, опухшую от слез. Она давно потеряла счет времени. Забыла, кто она, ела или нет.
Левон не понимал, что творится с нею. Иногда он заставал на могилах мать, поющей колыбельную. Она раскачивала березку, как колыбель, и все уговаривала Сулико и Джамала спать спокойно.
Левон силой уводил ее домой. Иногда она сама возвращалась. А однажды поленился Левон сходить за нею. Занятый работой, понадеялся на сына Иосиф.
Утром мать принесли домой мертвую. Чужие люди закрыли ей глаза. Она умерла незадолго до полуночи. К утру и вовсе заледенела.
Никто в поселке не ругал Левона. Ни слова упрека не сорвалось у отца. Лишь спустя годы понял он истинную цену случившегося и не мог отделаться от чувства вины перед родителями.
Отец после смерти жены стал совсем нелюдимым. Он работал сутками, изредка покидая мастерскую. Он даже спал в ней — на коже. Не раздевался. Словно боясь самого себя, старался реже видеться с сыном.
Левон редко общался с ним. Он жил по-своему, бездумно, без забот. Отец, работая сутками, обеспечивал безбедную жизнь, и мальчишка, подрастая, не любил слушать о пережитом.
Горе здесь сопутствовало каждой семье. И люди, крепясь изо всех сил, старались выжить.
Левон вместе со своими ровесниками учился в школе. Он быстро освоил русский язык и владел им в совершенстве, понемногу забывая свой родной грузинский язык.
С каждым днем в Родники возвращались беженцы, те, кто ушел от войны за линию фронта. И, переждав на чужбине лихолетье, вернулся в свой поселок.
В первые три года здесь остро ощущалась нехватка мужских рук. С войны вернулись немногие. А те, кто пришел — израненные и искалеченные, не шли в счет. Большинство из них вскоре умерли от ран. Не хватало на всех врачей, денег на лекарства, человечьего милосердия. Многие калеки спились, изгнанные из семей, пошли побираться. Других определили в богадельни, третьи, чтоб не быть лишним ртом в семье, сами на себя наложили руки.
Война шла к концу, а людское горе множилось. Росло кладбище. Из небольшого погоста, занимавшего клок земли на окраине Родников, оно перекочевало в лесок, незаметно отвоевывая у тишины самые зеленые полянки, цветастые и красивые.
Кресты и тумбы со звездами, с оградками и просто под деревьями рассыпались на подступах к поселку. У кладбища не было хозяина. Даже сторожа не имелось. Не до того было. Каждый хоронил где хотел, никого не спрашивая, ни с кем не советуясь. А потому не было тут порядка. Поселковые власти занимались более важными делами. Заботились о живых. О мертвых вспоминали лишь в День Победы.
Пришли на кладбище вспомнить павших бойцов и увидели Иосифа. Старый сапожник подметал вокруг могил, свои и чужие приводил в порядок. Его в тот же день без особых уговоров назначили директором кладбища, сторожем и дворником — по совместительству. Определили жалованье. Небольшое. Но на него при желании одному можно было свести концы с концами. И теперь Иосиф почти не появлялся дома.
Как-то, не дождавшись его дотемна, пошел за ним Левон и увидел отца возле могилы матери. Он сидел на скамейке и говорил, обращаясь к могиле:
— Вот и снова неразлучны мы. Всю жизнь я был мужем тебе, отцом детей наших, хозяином в доме. А теперь в сторожа к вам власти меня определили. Вроде уж и мертвых вас отнять у меня могут. Но кто украдет чужое горе, когда у каждого своей беды полон дом? Как могут забрать то, что в сердце живет? Покуда сам живу, разве могу забыть вас? Простите меня, что пережил всех. Не желал бы я и врагу своему участи такой. Не углядел, не уберег я вас. Живьем бы к вам пришел сам, с великой радостью. Уж как мне эта жизнь опаскудела! Будто наказанье средь живых отбываю. Вы — все вместе. А я совсем один, как крест на могиле иль свеча в изголовье. Вы уж и не вспоминаете меня. Вам хорошо. То-то и оно, что было б плохо, никто из вас помирать не торопился. Видать, светлые души у вас, коль Господь не мучил долго земными испытаниями. Забрал к себе. Знать, не достоин я вас. Мало заботился и берег, мало любил. Но разве можно любить больше? Ведь вы мне — дороже жизни. Сам себе давно не нужен. А вас — не вернуть. Коль ушли от меня — отца и мужа, в сторожах я и вовсе не нужен. Это ж вроде собаки у могил жить стану. На цепи своей памяти и горя…
