Марио Варгас Льоса - Похождения скверной девчонки

— Скажи кому другому… Ты что, думаешь, я и вправду приму весь этот спектакль за чистую монету? Скверная девчонка — в роли раскаявшейся супруги?

— Да! Я вернулась, потому что люблю тебя. И еще потому, что ты мне нужен. Потому что не могу жить ни с кем, кроме тебя. Наверное, я поздновато спохватилась и поздновато поняла это, но все-таки поняла… И теперь останусь с тобой — даже если мы будем голодать и мне придется жить как эта твоя хиппи. Лишь бы с тобой. Хочешь, я тоже стану хиппи и перестану мыться? И одеваться буду как чучело огородное? Сделаю все, что пожелаешь.

Она закашлялась, и от напряжения у нее покраснели глаза. Потом отпила глоток воды из моего стакана.

— Давай уйдем отсюда, а? — попросила она, снова закашлявшись. — Слишком дымно и пыльно — я просто задыхаюсь. Здесь, в Испании, все до одного курят. Вот что мне больше всего не нравится в этой стране. Куда ни сунешь нос, везде полно народа, и все пускают тебе в лицо клубы дыма.

Я попросил счет, заплатил, и мы вышли. На улице, при дневном свете, я увидел, как она исхудала, и ужаснулся. Пока она сидела со мной за столиком, я заметил только осунувшееся лицо. А теперь обнаружил перед собой лишь некий намек на человеческую фигуру. Она шла неуверенно и чуть сгорбившись, словно старалась одолеть какие-то препятствия. Груди практически исчезли, а вместо плечей из-под блузки выпирали кости, едва прикрытые плотью. В руках у нее кроме портфеля была еще пухлая папка.

— Если тебе кажется, что я стала очень тощей, очень страшной и очень старой, не говори этого, пожалуйста, вслух. Куда мы пойдем?

— Никуда. У нас, в Лавапиесе, все кафе такие же старые и пыльные, как это. И везде посетители дымят, как паровозы. Так что лучше нам распрощаться прямо здесь.

— Мне нужно с тобой поговорить. Это не займет много времени, поверь.

Она схватила меня за руку, и ее пальцы — такие худенькие, такие костлявые — показались мне совсем детскими.

— Хочешь, пойдем ко мне домой? — предложил я и сразу же раскаялся в своей опрометчивости. — Я живу неподалеку. Но учти, там тебе будет еще противнее, чем в кафе.

— Пойдем куда угодно, — откликнулась она. — Но должна тебя предупредить: если появится эта вонючая хиппи, я выцарапаю ей глаза.

— Она в Германии, можешь не беспокоиться.

Подъем на четвертый этаж получился долгим и трудным. Она очень медленно одолевала ступеньки и останавливалась отдохнуть на каждой лестничной площадке. При этом ни на миг не отпускала моей руки. Когда мы добрались наконец до верхнего этажа, она сильно побледнела, и на лбу у нее блестели капельки пота.

Едва мы вошли в гостиную, она рухнула в маленькое кресло и глубоко вздохнула. Затем, не говоря ни слова и не двигаясь с места, принялась оглядывать мое жилище. Нахмурив лоб, придирчиво изучала эскизы и наброски, а также раскиданную повсюду одежду Марчеллы, журналы и книги, кучами сваленные по углам и на полках, — вообще весь наш беспорядок. Потом уставилась на неубранную постель, и меня поразило, как переменилось ее лицо. Я отправился на кухню и принес бутылку минеральной воды. Она сидела на прежнем месте и пристально глядела на кровать.

— А ведь ты патологически любил порядок и чистоту, Рикардито, — проговорила она после паузы. — Никак не могу поверить, что ты живешь в таком свинарнике.

Я сел рядом с ней и почувствовал неизмеримую печаль. Скверная девчонка была права. Моя маленькая и скромная квартира у Военной школы всегда сверкала безупречной чистотой и порядком. Что ж, Рикардито, нынешний бедлам — лишнее свидетельство необратимости твоей деградации.

— Ты должен подписать кое-какие бумаги, — произнесла скверная девчонка, кивнув на папку, которую положила прямо на пол.

— Единственная бумага, которую я готов подписать тут же, не раздумывая, это свидетельство о разводе, если, конечно, наш брак еще действителен, — ответил я. — Слишком хорошо тебя знаю… Ты способна на все: например, заставить меня подписать фальшивку и отправить за решетку. Я ведь знаю тебя сорок лет, чилиечка.

— Выходит, плохо знаешь, — ответила она самым невозмутимым тоном. — Кому другому я, может, какую-нибудь гадость и устроила бы, но только не тебе.

— Мне ты уже успела устроить худшее из того, что только может ждать мужчина от женщины. Заставила поверить, будто любишь меня, а тем временем спокойно охотилась за другими джентльменами — у кого денег побольше, и потом без малейших угрызений совести посылала меня ко всем чертям. Вспомни-ка, сколько раз это повторялось! Не раз и не два… После чего я оставался один — зализывать раны, не в силах что-либо делать. И теперь у тебя хватило наглости явиться сюда и как ни в чем не бывало говорить, что ты хочешь, чтобы мы снова начали жить вместе. Знаешь, тебя давно пора показывать в цирке. Успех будет потрясающий.

— Я раскаялась. И больше тебе свинью не подложу.

— Да, не подложишь, потому что у тебя не будет такой возможности — я ни за что не соглашусь жить с тобой. Никто не любил тебя так, как я, никто не сделал для тебя того, что сделал я… Ладно, рассыпаясь тут перед тобой, я чувствую себя полным идиотом… Что тебе от меня надо?

— Две вещи, — твердо сказала она. — Чтобы ты бросил свою грязную хиппи и перебрался жить ко мне. И чтобы подписал вот эти бумаги. Тут нет никакого подвоха. Я перевожу на тебя все свое имущество. Домик на юге Франции, недалеко от Сета, и несколько акций «Электрисите де Франс». Все уже оформлено на твое имя. Но ты должен подписать документы, только тогда уступка прав получит законную силу. На, прочитай сам, посоветуйся с адвокатом. Это нужно не мне, а тебе. Я хочу все, что имею, оставить тебе.

— Превеликое спасибо, но я не могу принять столь щедрый подарок. Потому что вполне допускаю, что и этот домик, и акции украдены у каких-нибудь бандитов, и не собираюсь исполнять роль подставного лица — ни ради тебя, ни ради очередного гангстера, на которого ты взялась работать. Надеюсь, не объявился знаменитый Фукуда?

И тут, прежде чем я успел отпрянуть, она обвила мою шею руками и крепко, из последних сил, прижалась ко мне.

— Перестань ругаться, перестань говорить гадости, — простонала она, целуя меня в шею. — Лучше скажи, что рад меня видеть. Скажи, что скучал и любишь меня, а не эту хиппи, с которой живешь в настоящем хлеву.

Я не решился оторвать ее от себя, с ужасом почувствовав в руках сущий скелет: талия, плечи, руки — в них словно совсем не осталось плоти, только кожа да кости. Хрупкое, невесомое создание, прижимаясь ко мне, распространяло вокруг нежный аромат, так что в голове у меня мелькнул образ цветущего сада. Я больше не мог притворяться.

— Почему ты так похудела? — спросил я скверную девчонку на ухо.

— Сначала скажи, что любишь меня. А эту свою хиппи совсем не любишь и стал с ней жить с горя — потому что я тебя бросила. Скажи! С тех пор как я про нее узнала, меня точит и убивает ревность.

Теперь я чувствовал, как ее маленькое сердечко бьется рядом с моим. Я нашел ее губы и медленно поцеловал. Ее язычок бился о мой язык, я глотал ее слюну. Я сунул руку ей под блузку и погладил спину — рука нащупала ребра, позвоночник, словно от моих пальцев их отделял лишь тончайший слой кожи. Грудей у нее не было совсем — на ровном месте из кожи торчали крошечные соски.

— Почему ты так похудела? — снова спросил я. — Болела? Что с тобой было?

— Только там, внизу, меня не трогай, на таких делах надо поставить крест. Меня прооперировали — и буквально выпотрошили. Я не хочу, чтобы ты видел меня голой. Все тело — сплошные шрамы. Не хочу, чтобы тебе стало противно.

Она плакала с горьким отчаянием, и мне никак не удавалось ее успокоить. Тогда я посадил ее к себе на колени и долго гладил, как часто делал в Париже во время ее приступов страха. От ягодиц тоже ничего не осталось, а ноги до самых бедер стали такими же тощими, как и руки. Больше всего она напоминала те живые трупы, какие запечатлены на фотографиях, снятых в концлагерях. Я ласкал ее, целовал, говорил, что люблю, что стану за ней ухаживать, но в то же время мною овладевал неописуемый ужас, потому что я вдруг отчетливо осознал: она тяжело больна, больна именно сейчас, а не болела когда-то раньше, и очень скоро умрет. Разве может человек сперва вот так похудеть, а потом взять да и поправиться?

— Ты еще не сказал, что любишь меня больше, чем свою хиппи, пай-мальчик.

— Ну конечно я люблю тебя больше, чем ее, больше всех на свете. И хотя ты принесла мне много горя, ты же и сделала немыслимо счастливым. Иди ко мне, я хочу, чтобы ты лежала рядом, и я буду любить тебя.

Я отнес ее на кровать, уложил и раздел. Она, закрыв глаза, позволила снять с себя одежду, и только чуть поворачивалась, чтобы как можно меньше показывать свое тело. Но я поцелуями и ласками заставил ее вытянуться и расслабиться. Да, ее и на самом деле не прооперировали, а буквально выпотрошили. На то место, где были груди, кое-как пришили соски — прямо в центр круглых багровых шрамов. Но самый страшный шрам поднимался от самого низа живота до пупка — неровный покрытый коричнево-розовой коркой, он выглядел совсем свежим. Все это так подействовало на меня, что я невольно накрыл ее простыней. До меня вдруг дошло, что мы и вправду никогда больше не будем заниматься любовью.