Зденек Плугарж - Если покинешь меня
— Пожалуйста, входите! — почти в один голос выкрикнули секретари.
Из радиоприемника в комнате секретарши лились звуки джаза, девица в голубом свитере, прежде чем войти в кабинет, кокетливо качнула бедрами в такт музыке. В этом наигранном движении было какое-то удручающее и назойливое убожество. Вацлав уходил с чувством глубокого презрения ко всему, с чем он тут столкнулся. Но вдруг он услышал торопливый стук каблучков. Вацлав обернулся: секретарша. Она минутку шарила в своей сумочке, вытянула банкнот, быстро втиснула его юноше в руку и нервно затянулась сигаретой.
— Этого мало, я знаю, — сказала она, и на щеках ее вспыхнули красные пятна.
Девушка откинула локон, повисший над лбом, и боязливо посмотрела на дверь кабинета.
— Работу найти вам будет нелегко, разве только на шахтах, — сказала она быстро. — Во Франции и Бельгии наши люди могут рассчитывать только на шахты, там всех берут, но платят меньше, чем французам. Сомневаюсь, чтобы такая работа была вам по силам. — Она скользнула взглядом по его слабым плечам и впалым щекам.
Он попросил воды. Секретарша быстро принесла, и он жадными глотками припал к стакану. Девушка с жалостью смотрела, как двигался у него кадык. Пепел с ее сигареты упал на пол, секретарша застыдилась своей неловкости и быстро подала студенту руку.
Вацлав задержал ее и внимательно посмотрел девушке в лицо. У нее был туповатый носик с большими выразительными ноздрями и белый выпуклый лоб.
— Вы каждому… кто приходит, даете деньги? — с трудом произнес он.
Девушка опустила накрашенные ресницы.
— У меня в Праге был друг медик до того, как я… эмигрировала. Вы мне напомнили его. Не поверите, как горько каждый день видеть подобные сцены! — Последние слова она произнесла полушепотом. — До свидания! — Девушка отошла мелкими шажками, узкая юбка плотно облегала ее бедра. Через минуту из-за дубовой двери забарабанила пишущая машинка.
Он снова очутился на улице. Тени удлинились. Асфальт выдыхал тепло. Вацлав разжал ладонь с банкнотом: пятьсот франков. Он механически сунул бумажку в карман и побрел, повесив голову, куда глаза глядят. Внезапно его одолела тяжелая, гнетущая усталость. Все сразу сказалось: бессонная ночь в переполненном поезде, ни единой крошки пищи со вчерашнего вечера, длинная прогулка по парижским улицам, но в особенности — трагический исход его путешествия.
Все его эмигрантское паломничество — это непрерывная цепь ударов, от легких пощечин до оглушительных оплеух; сегодня его ошеломили кувалдой.
Из всего этого можно сделать один вывод — он, как ни странно, думает об этом спокойно. Еще один такой удар — и с ним будет покончено. А пока хорошо бы уснуть и спать, спать. Ему кажется, что если бы он прислонился спиной к фасаду дома, то, вероятно, уснул бы стоя.
Вацлав без цели скитался по улицам Парижа. Он не задумывался, куда идет, — какое это имело значение? Но что такое? Опять та же знакомая патрицианская вилла, обросшая плющом, и железные ворота, через которые он проходил полчаса назад. Что же это? Он начинает уподобляться африканскому путешественнику, который перед погибелью блуждает по кругу?
Те самые две девицы, которые были на приеме у секретарей, вышли из ворот. Они заговорили с ним самым обыденным тоном — беженцы из лагерей давно потеряли способность волноваться из-за таких мелочей, как встреча с земляком за тридевять земель от родины. Вацлав предложил девушкам поужинать вместе. Они переглянулись, старшая приподняла юбку и без всякого стеснения приспособила на подвязке мелкую монетку взамен утерянной пряжки.
Секретари придут к ним вечером сказать, можно ли что-нибудь для них сделать. Они назначили встречу в ресторане на бульваре Вольтера.
— А где вы будете ночевать?
— Будет видно.
— А что собираетесь делать завтра?
Девушка в плаще пожала плечами. Девушка в свитере закурила сигарету — вероятно, из секретарского портсигара — и ответила:
— Скарлет из романа «Юг против Севера»[137], когда не знала, куда ей деваться, говорила себе: «Сегодня я об этом не буду думать, поразмыслю завтра». Мы поступаем так же и всегда как-то выходим из положения. — Девушка пустила дым прямо в лицо Вацлаву. — А деньги есть? — спросила она деловито. Ее желтые глаза были тусклыми, без блеска.
— Только на два ужина.
Девица почти сочувственно кивнула и равнодушно стала разглядывать шикарный черный лимузин, который остановился перед виллой. Вацлав догадался, что он может им лишь повредить своим присутствием, а потому, попрощавшись, отстал. Он глядел им вслед. У обеих девушек были красивые икры. Только стоптанный каблук у той, которая была в свитере, портил стройную линию ног.
Почему он Катку ударил, а этим подал руку?.. Необходимо заглянуть в прошлое, все взвесить и оценить, чтобы постичь ту неприметную стезю, по которой постоянно опускаешься все ниже и ниже.
Он побрел дальше. Надо где-нибудь поесть, иначе с ним случится голодный обморок. Он прошел мимо нескольких ресторанов, догадываясь, что они ему не по карману: нужно экономить те жалкие гроши, которыми он располагал, тем более что он не имел понятия, сколько может стоить ночлег. Но внезапно все в нем возмутилось. К черту все! Он не какая-нибудь скотина! И уселся за столик первого попавшегося маленького уличного кафе. Вацлав проглотил две сосиски с несчетным количеством белого хлеба. Официант поставил перед ним графин с дешевым красным вином, и он выпил все до последней капли. После этого устало откинулся на спинку плетеного кресла и на минуту блаженно закрыл глаза.
Вацлав снова пошел бродить по городу. Теперь он чувствовал себя лучше, только вот ноги что-то отяжелели и плохо слушались.
Вацлав вышел на набережную. Свежий, влажный ветерок над Сеной. Бонны в белых чепчиках увозят коляски с детьми из Тюильри; величественный фасад Лувра засиял в последних лучах солнца. Когда сыт желудок, душа тоже требует пищи. Вацлав с азартом игрока купил билет. Широкая мраморная лестница, торжественная тишина обширных залов. Вацлав как завороженный медленно проходит: Ренуар, Фуке и Ватто, Боттичелли и Рафаэль Санти. Юношу охватил озноб — нечто подобное было с ним, когда он в первый раз очутился у моря и когда мальчиком увидел Градчаны с влтавской набережной. С благоговением проходит он залы Лувра, в немом восторге стоит перед «Монной Лизой». Сгорбленного смотрителя с волосами белыми как молоко не обескуражили заросшие щетиной щеки Вацлава и его грязный воротничок. Для него существовали лишь восторженные почитатели искусства. Сюда не ходят равнодушные посетители, а только люди с возвышенной душой или грабители.
— Ее дважды похищали, — указав на «Монну Лизу», дребезжащим голосом объяснил старик, не ожидая вопроса. Он мелкими шажками засеменил вокруг Вацлава. — Пятьдесят один год я служу искусству, но только теперь мне выпала честь охранять именно эту картину.
Вацлав переходил из зала в зал, останавливался около почитателей шедевров искусства, которые терпеливо и самоотверженно копировали недостижимое мастерство оригиналов. И снова перед Вацлавом засияли творения Делакруа, Домье, Коро… Какое наслаждение вытянуть ноги в кресле и смотреть, смотреть!.. Он нащупал в кармане несколько измятых франков. Милостыня. Он смотрел на картину Лоррена «Морская гавань», но в его памяти возникла контора в их имении. Божка, девушка за ремингтоном, с согнутой в дугу спиной, вечно выстукивала бухгалтеру ведомости сложного делопроизводства и учета поставок немецким властям в годы оккупации. Божка, без всякого сомнения, была влюблена в него, Вацлава, и из-за своей машинки с тайным восторгом посматривала на недоступного для нее сына помещика. Вацлав чувствовал ее взгляд на своей спине, когда, одетый в модную блузу из парашютного шелка, умышленно медленно проходил через канцелярию, ударяя хлыстиком по голенищу.
Однажды, катаясь верхом, он шутки ради галопом поскакал прямо на Божку, шедшую ему навстречу. Только в последний момент он придержал коня и свернул в сторону. Девушка страшно испугалась, а он даже не извинился. На другой день она сидела в канцелярии тихая и печальная, она не отважилась никому рассказать о случившемся, ведь над ней висела угроза тотальной мобилизации. Со стороны Вацлава это было глупо и подло. И вот странная мысль: Божка подает ему милостыню! А разве не это самое произошло сегодня за дверями, на которых висит вывеска Областного комитета?
Вацлав смотрел на картину Лоррена. Накипь пены на волнах, яростно бьющихся о мол. Картина полна жизни и правдива, как и все шедевры Лувра. Но сердце Вацлава уже остыло. Где он будет ночевать? Что будет есть утром? Где умоется? Вспомнил, как недавно еще его выводила из себя философия противников, квалифицировавших мышление всего лишь как высший продукт материи, выдававших духовную жизнь и искусство за надстройку, которую якобы обязательно должен подпирать материальный фундамент! Что же, выходит, в конце концов правы были проповедники этой чудовищной теории? Неужели человек в самом деле может одичать от голода и уподобиться животному?
