Владимир Высоцкий - Черная свеча
— Не трави душу, Исаич, — тронул за плечо старика Дьяков, — на вот, держи. Пошпилил вчера немного с разной шушерой.
Никанор Евстафьевич положил в трясущиеся руки кочегара три пачки чаю и большой кусок непиленого сахара.
— А политические, к ним как относитесь? — продолжал интересоваться Упоров.
Новгородов не спеша рассовывал подарки по карманам, но сказал сердито:
— Они прежде были силой, рушащей настоящее государство, потому сочувствия к ним не имею!
— Таперича иди. Спасибо за нужное слово. Нам с бугром потолковать надо.
Новгородов натянул буденовку, застегнул на все пуговицы бушлат, поклонился поочередно каждому, а с порога положил поклон общий. С тем и исчез в сгущающихся сумерках.
Они сидели молча. Медленно тянулись секунды, и когда вор начал говорить, все вокруг будто замерло, прислушиваясь к его окающему басу:
— Трибунал говорит — им всякая помощь будет оказана, чтобы нас в тенек подвинуть.
— Привыкли на солнышке. В тени холодновато будет. Это Морабели мутит. Знаешь, почему.
Дьяк вопросительно поднял глаза, тогда Упоров повторил еще раз, но тверже:
— Знаешь. Думай, чем от него защититься.
— Есть мыслишка, да уж больно скользкая…
Упоров нашел Барончика у ствола шахты, где тот с тремя зэками крутил лебедку. Поверх шапок зэков были завязаны вафельные полотенца. Барончик располагал настоящим шарфом, переделанным из старого пухового платка.
«Здоровье бережет, — улыбнулся Вадим, обходя вагонетку, — вроде и играет слабенько, а обут, одет прилично. Темный гад. Такого днем не разглядишь!»
Барончик смахнул с лица изморозь и повернулся к бригадиру. Тот сказал:
— В среду организую тебе встречу с замполитом.
— Зачем?! Мне не надо! — перепугался Барончик.
— Будешь его рисовать. И не торгуйся, сука! Даю три дня, чтобы его рожа красовалась на фоне красного знамен: Ему нынче сороковник исполняется.
— Да как же без вдохновения?! Хоть пару банок тушенки. Она у вас есть…
— Ты у нас не работаешь! — произнес серьезно бригадир.
— Не кипятись, Вадим Сергеевич. Проверка боем. Мента можно и без вдохновения, но в тепле.
— Возьмешь банку у Ираклия.
— Говяжья?
— Человечья! Иди, падла, работай!
Под ногами коротко, словно от испуга, вздрогнула земля. Тугой звук выкатился из шахты. Зэки отбежали от костра и, прижав к лицам мокрые тряпки, торопились по деревянным сходням в темный провал, на ходу разбирая инструменты.
— Вагонетки давай! — крикнул Ключик.
Бригадир прихватил лопату, пошел следом за всеми. Карбидные лампы едва освещали уложенные прямо на землю шпалы и ржавые рельсы, на скорую руку закрепленные самодельными костылями. Метров через двенадцать наклон прекратился. Рудный двор был сравнительно просторен. От него в разные стороны отходили два ствола. Плотный дым от взрывов забивал легкие, однако зэки продолжали работу, без остановки загружая породой вагонетки, освобождая фронт работ для новых взрывов. Тяжелое, натужное дыхание, удары металла о мерзлую землю.
— Навались! — кричит бригадир, дергая за провисший трос.
Вагонетки со скрипом сдвинулись с места, покачиваясь, покатили по прогибающимся рельсам, круша попавшую под колеса хрупкую землю.
— Вадим! — зовет Иосиф Гнатюк. — У нас скала вылезла.
— Зови Ольховского. Пусть посмотрит. Обойти пробовали? Валун, может.
— Нянька ему нужна! — Гарик Кламбоцкий дует на окоченевшие пальцы, зажав в коленях кайло. — Хохла легче научить летать, чем думать.
С грохотом возвращаются вагонетки. На борту одной крупными буквами написано мелом «Серякин».
— Мент до вас, Вадим Сергеич, — объявился счастливый Зяма, — поклон ему от нас подземный, если закурить даст.
Бригадир рукавом стер мел, пошел, стараясь угодить на твердую поверхность деревянных шпал. Светлое пятно впереди приближается медленно, как подкрадывается.
Серякин ждал у входа в шахту, завернувшись в добротный полушубок. И по тому, что первой была его обворожительная улыбка, Упоров понял — ничего худого капитан не принес. Перевел дух, как после пережитого страха, сказал:
— Здравствуйте, гражданин начальник!
Серякин протянул руку, сразу заговорил о чем-то интересном:
— Скажу тебе. Упоров, взбалмошную ты подыскал девчонку. Позавчера ей сделал предложение старший лейтенант Глузман. Знаешь! Смазливый такой, в бородке. Она ему — жду жениха и остальное про тебя прямым текстом. Прокурор…
— Прокурору-то какое до нас дело?! — Вадим насупился.
— Как какое? На то он и прокурор, чтобы дела заводить. Пристыдил ее Борис Михайлович. Обещался и комсомольскую организацию звонить. За коммунистическую нравственность борется. А бабы — за Натагику!
— Не могли бы, гражданин начальник, передать ей…
— Передам! Нравитесь вы мне, ребята, по-настоящему. Декабристы…
— С них все и начиналось…
— Ну, этим ты себе голову не забивай. Про декабристов забудем. На вашей свадьбе я непременно погуляю. Уже майором.
— Поздравляю, гражданин начальник! А нас, говорят, на место хотят суки поставить?
Серякин поморщился, собрался было что-то сказать, но осекся и, помолчав в раздумье, осторожно объяснил:
— Они заявили — будут работать лучше. Слова в план не положишь. Хотя поддержка у них солидная.
— Морабели?
— Важа Спиридонович, скорее всего, станет партийным секретарем Управления. Его отдел ликвидируется. Тебя он не любит активно, и постарайся меня больше ни о чем не спрашивать. Сохраните себя в прежнем качестве.
— Силы на исходе, Олег Степаныч…
— Ну, это уже ваши заботы, Упоров!
Сказано, пожалуй, излишне резко, и наладившийся непринужденный разговор теряет тепло, как тухнущий костер. Остается только горьковатый дым воспоминаний о приятном общении. Он думает о Натали, не держа сердца на новоиспеченного майора, который в запале сказал немного лишнее. Все суета, что не есть любовь.
Его любят. Он улыбнулся Серякину:
— Вечно вам настроение порчу, гражданин начальник.
— Может, я специально сержусь, чтобы ничего тебе не рассказывать. Да ладно уж! Документы на твоих ребят готовят выборочно.
— Бригада, гражданин начальник. Ее делить нельзя: большое дело загубим. Всем возможность была обещана…
— Ты меня не агитируй. Партия у нас — ум, честь и еще черт знает что!
— Спасибо, гражданин начальник. Поищем ходы. За нашу скромность не извольте беспокоиться.
— Пока повода не было…
Не попрощавшись, он пошел к газику, тарахтевшему у штабелей только что привезенного крепежа, а бригадир снова вернулся к лопате. Древко прогибалось под тяжестью мерзлых комков. Потом опять все выходили из шахты, и вздрагивала земля.
— Тащи крепеж! — кричит Гнатюк.
Рот белый, обесцвеченный. Звук дребезжит в холодной трубе, бьется о блескучие стены, ломается, точно тонкий ледок.
Еще когда Гнида был живой, он говорил, сплевывая под ноги Лысому:
— Какой крепеж?! Мерзлота — она прочнее цемента! Зря тратим на страх силы.
Гнида погиб под самой надежной, но все-таки обвалившейся мерзлотой. После чего новый бугор сказал:
— Крепеж — по инструкции. Сам поленья пересчитаю. Кто скроит — тому ребра сломаю!
«Сами не побережемся, на хрена мы кому нужны?! — думает он, шагая по ледяной дороге в зону. — Им, шакалам, только золото подавай. И того мало! Еще человеку следует подползти, лизнуть хозяйский сапог. А хозяин уже решит: исправлен ты или следует исправлять далее. Любите врагов ваших…»
Бригадир скрипнул зубами.
— Колонна, стой! — поднимает руку старший лейтенант Барабулько, выполняющий обязанности начальника конвоя. До зоны остается метров сто, но там, у вахты, идет сортировка нового этапа. Это надолго. Этап начинает уплотняться, промерзшие зэки жмутся Друг к другу. Скопище людей становится похожим на замерзающего монстра, сжавшегося в трясущийся клубок.
— Не раньше, не позже подвалили. Поморозят сидельцев!
Упоров, приплясывая, думает с отчаянным весельем: «Взял бы Господь, наступил, чтоб сразу — без мучений!» Поднял голову, увидел Его огромную, утыканную яркими звездами пятку. Она, круглая и плотная, мчится к земле, чтобы уничтожить все это безобразие.
Только — чвак! А потом… Взлаяли псы в конце этапа.
Следом раздались возмущенные голоса:
— Куды прешь?! Лучше других, что ли?!
— Эй, гражданин начальник, мы же первые стояли!
Параллельно замерзшей колонне, не снижая шага, шла еще одна — из соседней рабочей зоны.
— Шире грязь — дерьмо плывет!
— Суки ломятся! У них — свои коны с начальством.
Начальник конвоя, коротконогий капитан с вислыми заиндевелыми усами над улыбающимся ртом, остановил свой этап вровень с первым. Барабулько вытянулся и козырнул:
— Здравия желаю, товарищ капитан!
— Пропусти нас, Барабулько, — не отвечая на приветствие, сказал капитан, — в клубе — оперетта, а сколько еще здесь проторчишь — неизвестно.
