Дина Рубина - На солнечной стороне улицы

— Ты что?… Чего ты? Явилась… Ну, что ей сказать на это?

— Явилась привет передать. Лидусю помнишь, — соседку? На Васильевском…

Мать помолчала, и таким же ясным слабым голосом сказала:

— Нет. Не помню… что за соседка… Ты, Верка, всегда дурноватая была…

Вера собралась уже подняться и уйти отсюда, не понимая — что за блажь пришла ей в голову — мчаться в Ташкент за каким-то разговором, которого просто не может произойти.

— Вот, подыхаю… — вдруг сказала мать… — Давно пора… должна была… вместе со всеми, тогда… С мамой, папой… С Володей… Сашей… Если б тогда померла, я бы в рай попала…

— Ну вот, видишь… Рай! А говоришь, что Лидусю не помнишь…

Мать опять качнула головой на подушке, проговорила:

— Лидуся… добрая была…

Вера наклонилась к ней, взглядом мгновенно охватывая, отпечатывая в себе эти сухие морщины, обтянутый кожей острый подбородок, круглые мослы монгольских скул… Под простыней лежало тело, в котором она, Вера, была кем-то случайно зачата и чудом не выкинута на помойку…

— Ната-ашка хо-одит… — тяжело протянула, как простонала, мать… — Наташка хорошая… Циля тоже хорошая… только давно… и Хадича, узбечка… дала мне молока…

Боже, подумала Вера, всю жизнь барахтаясь в пучине зла и вражды, алчности и преступления, сейчас, на пороге смерти, эта нищая перебирает крохи доброты, которые ей перепали…

— Мама… — проговорила она. — Я приехала повидаться и… попрощаться с тобой… Давай простим друг другу все.

— Ты богатая? — спросила мать.

Вера выпрямилась… Окинула взглядом высохшее, почти детское — под простыней — тело.

— Я не нуждаюсь…

— Тогда… — мать показала глазами на тумбочку, где в литровой банке стояла вода, а рядом пиала с надбитым краем. Быстро наклонив банку, Вера налила воды, приподняла голову матери, поднесла пиалу ко рту. Та отпила немного…

— Тогда… я деньги и квартиру Наташке с Серегой завещаю…

— Конечно! — отозвалась дочь и подумала — артистка, артистка до мозга костей, до последнего вздоха… Играется сцена «кончина справедливой матери».

— У меня денег много… — говорила мать с одышкой… — Я собирала, собирала… Мне было все равно — на чем их делать… А сейчас все время думаю — для чего?… Вспоминаю разных людей… Это ужасные деньги… Они давят… вот сюда, на грудь…

— Ты, наверное, устала… — сказала Вера… — Я сейчас уже пойду…

— Подожди! — с неожиданным напором проговорила мать и, словно исчерпала этим возгласом все силы, опять закрыла глаза…

Лежала так минут пять… Вера терпеливо сидела рядом, ждала, на тот случай, если мать снова заговорит. И та заговорила…

— Я подохну… хорошо, пусть… так и надо… правильно… Вокруг меня было только зло, грязь… обман… и… я была совсем одна… Я всех ненавидела, всех… не было сил жить как человек… Я сама стала злом… Я, Верка, людей убивала… Я отомстила кое-кому, отомстила… Машу помнишь? Я ее в трамвае узнала… Столько лет мечтала… — вот, встречу — задушу своими руками… а тут так повезло… И я за ней до самого дома… я…

— Ну ладно, мама! — в сердцах воскликнула Вера, превозмогая в себе желание броситься отсюда, от этой койки, от этих кошмарных откровений куда-нибудь прочь, на воздух… — Ты эту исповедь прибереги уже для другого судьи…

— Нет, подожди! Я вот что… Я всегда хотела тебя спросить… — мать переждала спазм в горле, икнула, глубоко задышала, словно освобождаясь… и облизнула губы…

— Хотела спросить: еще когда ты маленькая… ты была другая… ты с детства хотела быть другой… К тебе зло не прилипало… Ты просто… в другую сторону смотрела. Почему? Как ты это поняла? Почему ты стала… другой?… Я тут все думаю — может, имя держало? Федя тогда назвал… сказал — вера держит… над грязью… А? Да? Значит, правда? Почему у тебя… откуда… были силы?

Вера продолжала разглядывать неживое, иссушенное тоскливой смертью лицо на подушке, и думала, что вот только сейчас мать и начнет жить по-хорошему… Она уже видела картины, которые напишет, — где хорошая, добрая мать будет шить театральные костюмы, любить весь мир и до самой старости жить с дядей Мишей в любви и счастье…

Но, зная, что обречена помнить этот разговор всю оставшуюся жизнь и что нельзя сейчас произнести ни одного слова пустопорожней жалости, она сказала просто:

— Я ведь художник, мама…

Эпилог

…во внезапной вспышке сходятся не только прошлое и настоящее, но и будущее — ваша книга, то есть воспринимается весь круг времени целиком — иначе говоря, времени больше нет…

Когда я уезжаю куда-нибудь в предвкушении приятной поездки или возвращаюсь из удачного путешествия, всем существом стремясь скорее оказаться дома… — как странен миг слияния с местом обитания, — какая жалобная накатывает тоска, как мечется блуждающая во времени и пространстве душа, сопровождая странствующее тело!..

Но если верно, что душа бессмертна, и если наша жизнь — всего лишь прогулка, а тело мое мне выдано пройтись… — откуда этот стон гуляющей души? Не глянутся окрестности? Не нравится прикид? Жмут галоши счастья?… Так сбрось их, черт возьми, сбрось эту ветошь, эту опостылевшую земную скорлупу, и гуляй себе, раскручивай небесную рулетку дальше, дальше…

Как налево пойдешь, как направо пойдешь… Нет, — стонет, тоскует, мечется и тяжело дышит душа: ей жаль этих рук, морщинок у этих глаз, и этих глаз самих, которые, ей-богу же, были весьма хороши совсем недавно, вчера — каких-нибудь лет двадцать пять назад!

Почему я следовала за этими судьбами, что мне в них? Что мне в этой девочке с пристальным взглядом глубоких глаз, что мне в искалеченной судьбе ее матери? — ведь сколько их, этих искалеченных судеб, да и, — положа руку на сердце, — вы знаете судьбы иные?

Не так давно я встретила ее на одной вечеринке в Нью-Йорке. Шел второй час ночи…

На столе, среди прочего, стояло несколько предметов из венецианского стекла: узкогорлая и широкобедрая ваза с колпачком в форме языка пламени, рюмка на витой высокой ножке с чашей, вывернутой наружу неровными лепестками краев… и бокал непрозрачного стекла, того самого, мурано, — расцветкой напоминающего развернутый веером павлиний хвост…

Играла музыка — «Времена года» Вивальди… — начало первого, ми-мажорного концерта, с солирующей violino principale, когда перед глазами у меня возникает обычно освещенная летним солнцем набережная венецианской лагуны с золотым кружевом собора, величественные аркады Прокураций и лицо моей дочери во время поездки в Венецию, подаренной ей на восемнадцатилетие…

Все это непостижимым образом соединялось и сливалось сквозь воронку мгновения в прозрачную и сладчайшую каплю нектара, что набухает и стремится к вечной поверхности.

…Из этой сладчайшей капли выползла нагретая закатным солнцем улочка в летнем Гурзуфе, и мы с сестрой, идущие по улочке в зал кинотеатра, на концерт студенческого оркестра… И когда покатилось, фанфарно притоптывая, разворачиваясь в шпалеры, начало ми-мажорного концерта «Времен года» Вивальди, в распахнутые двери зала влетела огромная бабочка-капустница… До конца первой части она плескалась в цветных струях музыки — над альтами, виолончелями, скрипками и чембало.

В перерыве музыканты ушли за сцену, а инструменты, три виолончели, были прислонены к стульям: три виолончели, три одалиски — одна бордовая, другая медовая, а третья — цвета чечевицы…

И — в который раз! — я выпала из времени, угодила в расщелину, где медленно клубился бесшумный туман, из которого выплывали то лебединый гриф на мужском плече, то белая грудь артиста с бабочкой-удавкой, то мучительное вибрато кисти.

А позади плывущих виолончелей покачивался, поводя плечами, толстяк-контрабас…

Так вот, я сидела на диване в огромной нью-йоркской квартире на Манхэттене, не слишком оглядываясь по сторонам, тем более что большинство гостей уже разъехалось, а мне предстояло тут ночевать, я была заморская гостья, и медленно думала — что со мной? И не потеряла ведь я никого, и не любила никого под этой скрипичной ивой. Почему именно эта музыка гонится за мною и тончайшей сеткой-сачком прихлопывает меня в момент покоя и расслабления? Отзовется ли она во мне в будущей жизни? Или сопровождала в прошлой? Что мне этим хотят сказать, какой подать знак — там, где на мгновение выдают нам земную одежку для прогулки?…

В эту минуту в двери показалась новая фигура, какая-то женщина — высокая, тонкая, со светлыми волнистыми волосами до плеч.

Я не сразу ее опознала именно из-за этого, нового для меня, цвета ее волос.

Она была очень буднично одета: джинсы, рубашка с расстегнутым воротом, — как будто только что явилась из Ташкента семидесятых годов… Вот только обувь была хороша: светло-серые туфли фирмы «Хоган», на низком каблуке, — видать, ее научили все же покупать обувь отменного качества…