Макс Гурин - Новые праздники-2
Жизнь моя была настолько всегда полна, что мне просто не приходило в голову даже задуматься об отце. Даже когда мать в свойственных ей в моём детстве постоянных истерических порывах внезапного гнева называла меня «гуринским отродьем», я думал не об отце или о том, скажем, как бы он отреагировал на всё это, если б услышал, как она со мной обращается и как называет или о том, так ли уж ужасно быть Гуриным и хорошим ли был отец или не очень — нет, я думал только о том, какая же она сволочь и как хорошо, когда её нет дома. То есть никакого отца не было у меня в мозгах просто тотально. Я просто знал, что был некий Гурин, мой отец; что у всех, так или иначе, есть отец; что родители мои «разошлись», но всё это ни в коей мере не было для меня никакой там загнанной в подсознание, ёпти, внутренней травмой.
Да, в детстве я больше стеснялся мужчин, чем женщин, но… мне и голову не могло прийти, что всё может иначе:). То есть, реально, чувство стыда в моём случае имеет совершенно иную природу, чем у всех остальных людей. Я не стеснялся женщин, но уже лет с 4-х, ещё не умея мастурбировать (я научился этому только в 9:)) я подолгу не мог уснуть, представляя себе какие-то садо-мазохистские коллизии с голыми воспитательницами. Я не знал тогда ещё, как выглядят голые женщины, но мне было необходимо, чтоб они были голыми и чтоб это были именно взрослые женщины (ровесницы, в плане эротических грёз, не представляли для меня никакого интереса вплоть до того времени, пока у них не начали формироваться вторичные половые признаки:)), и я часто долго не мог уснуть, ибо, повторяю, ещё не умел дрочить, то есть просто не знал, что в таких случаях делают со своей набухшей детскою писькой. Как-то раз, тоже лет в пять, я решил спросить маму, всё ли со мной нормально, указывая ей на свой эрегированный детский член, и когда она ответила, что это у всех мужчин так, я попросту решил, что она не поняла моего вопроса, и что расспрашивать её об этом далее бесполезно. (Господи, кем я был в прошлой жизни?:))
И вот я рос, и в жизни моей не было никакого отца — ни внешне, ни внутренне. Вообще другие были проблемы. По сию пору, когда я слышу рассказы взрослых мужчин о том, как они в детстве страдали, мол, чувствуя себя безотцовщиной, я просто не понимаю, о чём они говорят, и в глубине моей «слишком человеческой» природы меня так и подмывает счесть их просто примитивными мудаками и не ебать себе далее мозг их несуществующими на деле проблемами. Но… из вежливости я всё-таки, внутренне же, себя сдерживаю.
Первая весточка от отца, уже в моём сознательном возрасте, пришла мне в виде поздравительной телеграммы на день моего четырнадцатилетия. Он поздравлял меня немного-немало с достижением… комсомольского возраста:). И всё. Я ему не ответил, да он меня об этом и не просил. К этому времени я был уже скорее мужчиной, чем мальчиком: я говорил уже юношеским козлетоном — как в шутку называла мой тогдашний тембр голоса мама-хоровик:) — у меня были довольно волосатые руки и я уже даже брился.
Прошёл ещё год, и отец снова поздравил меня телеграммой. Но на этот раз ещё и позвонил. К телефону, ибо, как известно посвящённым, чудес не бывает, подошёл лично я.
— Алло! Это пятнадцатилетний капитан? — спросил отец.
— Ну-у, вероятно, да… — ответил я, как истинное дитя «своего народа» на четверть.
Далее мы вполне мило и очень «политкорректно» поговорили с ним в течение минут 10-ти, и снова выпали на год из жизней друг друга. Повторяю в очередной раз, у меня, в отличие от дяди Игоряши, не было никаких обид на отца. Я просто его не знал. А всё, что мне о нём говорила мама, я с самого нежного возраста считал всего лишь только её версией (ну да, ну бывают дети, которые сразу рождаются умными:); ну да, ну я один из них, и это, блядь, никого ни к чему не обязывает, что, собственно, и так очевидно).
Тут надо отдать должное моей сложной бабушке. Несмотря на то, что именно их отношения с моим отцом, в первую очередь, по версии уже обоих моих родителей, и разрушили их брак, я никогда в жизни не слышал от неё ничего плохого о своём отце. В отличие, опять же, от моей матери. Бабушка просто не считала нужным со мной о нём говорить. Однако когда отец начал каждый год поздравлять меня с днём рождения, а на шестнадцатилетие и вовсе прислал мне целое письмо и каких-то денег, именно бабушка стала время от времени капать мне на мозги и спрашивать, ответил ли я ему; что я должен это сделать; что это нехорошо; что он — мой отец и прочее:). Такая вот ёбаная сука-волчок человеческой жизни:).
А я действительно всё никак не мог ответить ему. У меня не было никаких принципиальных соображений на этот счёт. Просто мне было недосуг. У меня была юность, первая любовь и всё такое.
Когда мне исполнилось 17, мы всё-таки встретились с ним. На этот день рождения он прислал мне даже посылку. В ней были электронные наручные часы и точь-в-точь такой же православный перстень с надписью «спаси и сохрани», что мне в Харькове, многие годы спустя, не спрашивая моего разрешения, надела на палец Ларисса, и который впоследствии не то съела, не то просто выкинула Да.
Электронные часы я проносил недолго. Довольно скоро мать опять впала в истерику, истинной причиной которой, конечно, было возникновение автономных от неё моих отношений с отцом, и в какой-то момент она так заебала меня своим ором, что я снял с руки подаренные отцом часы и со словами «Да успокойся ты!» разбил их молотком. Она сделала вид, что более чем этого не одобряет, но, на самом деле, довольно быстро успокоилась:). Что с бабы возьмёшь? Всё, как на ладони, всегда:).
И вот мы с отцом встретились, и всё было очень мило. Главный же вывод, что я для себя сделал из той встречи, заключался в моей искренней радости от того, как всё-таки хорошо, что они не вместе, поскольку эмоционально, видит Бог, они очень похожи, и страшно было даже себе представить, как они ебли бы мне мозг в обе глотки. А так, всё проще. Ну, то есть поясняю, таковы были мои мысли об этом в 17 лет, то есть уже ровно полжизни назад:).
Потом мы встречались ещё два-три раза. Последняя же наша встреча состоялась осенью 1992-го года, когда меня только-только бросила глупая Мила в поисках другого «шила-мыла», каковое, как вы помните, тоже не слишком её удовлетворило. Я аж приехал к нему в гости на «Красногвардейскую», где познакомился с его сыном, моим единокровным братом Мишей, и его второй женой, Мишиной мамой. Со второго раза отцу безусловно повезло много больше. Ему удалось назвать сына так, как он хотел назвать ещё меня, сделать из него трубача, да и жили они с Тамарой Ивановной безо всяких свекровей и тёщ. Всё было очень мило. Особого контакта с Мишей тогда не получилось — ему было почти 15, мне — почти 20, и тогда это была ещё большая разница. Я был рыжий длинноволосый альтернативщик с густой окладистой бородой, а Миша — ещё почти мальчик. Мы с отцом очень мило попили водки, я ему что-то поиграл на фортепьяно, они с Мишей — что-то мне на трубе, и мы расстались у метро «Красногвардейская», до которого отец проводил меня, выгуливая заодно своего фокстерьера.
А потом меня завертело по жизни так, что мне было уже совершенно не до родителей. Начался истинно героический период моей молодости и жизни вообще.
Отец продолжал иногда поздравлять меня с днём рожденья, но я совсем перестал отвечать ему; конечно же, не со зла; просто было не до того. Но… бабушкины увещевания (а она продолжала напоминать мне, что у меня есть отец — такая фигня!) уже не помогали. Я понимал, что надо бы по идее ему ответить, но потом всё равно как-то не складывалось. И, в конце концов, отец тоже перестал мне писать. Я не ощущал это особой потерей. У меня были страдания по Имярек, да литература с музыкой — что ещё надо?..
И вот я вышел из Игоряшиного кабинета и вспомнил вдруг, что вообще-то моя фамилия… не моя.
«Хм, а чья же тогда?» — промелькнуло что-то типа того в следующий же миг в моей голове. И вот тут-то и началось самое интересное. Я внезапно вспомнил, что фамилия моей матери, Скворцова, девичья её фамилия, в общем-то, честно говоря, тоже не её фамилия; тоже не та фамилия, под которой она родилась, а именно что девичья фамилия… её матери, моей бабушки Марины, первой жены деда Арнольда, который, к слову сказать, при рождении тоже был назван не Арнольдом, а вовсе даже… Ароном.
И вот тут-то я и прихуел впервые в жизни от того, сколь глубоко таки тут порылась злая собака бабской самонадеянности. Понял вдруг, ёпти, понял я, какого джина выпустили многочисленные революции второй половины второго тысячелетия, последовательно сформировавшие из Женщины как таковой, из того Высшего Прекрасного, на которое, согласно Книге Бытия, вставал хуй даже у ангелов, непримиримого врага Изначальной Традиции в принципе, со всей этой мудовой тягой современных баб ко всё равно мнимой самостоятельности (и всё равно всегда за чужой счёт!) и с такой же изумительной лёгкостью в отношении к аборту, как, в сущности, к ежедневной чистке зубов.
