Роберт Уоррен - Место, куда я вернусь

— Я вправду такая и есть? — спросила она.

— Нет.

— Я не про шантрапу. Я хотела сказать… Ну, такая, что хочет только… ну, положения в обществе?

— Нет, — сказал я. — И чтобы это доказать, ты переберешься в гостиницу «Вест-Марк».

Я посмотрел на ее лицо и увидел на нем выражение какой-то глубокой внутренней боли. Подняв руки, она коснулась висков вытянутыми пальцами, которые медленно поползли вниз по ее щекам — словно по невидимой стене, вдоль которой она пробирается на ощупь в темноте.

До сих пор я сидел на краю кровати, но тут встал.

— Ну что ж, — сказал я, — тогда, значит, делу конец.

Но она метнулась ко мне через всю кровать, потянулась к моей руке, схватилась за нее.

— Слушай! — выкрикнула она. — Мне на все наплевать, кроме тебя! И все очень просто, только мы не могли догадаться! Мы просто поедем в Европу — ты же любишь Европу, — а там все это не важно, там никто нас не знает, и мы будем жить там сами по себе, как захотим, — у меня есть деньги там, в Швейцарии, много денег, Батлер всегда держал там много денег, и мой адвокат знает, как перевести туда еще. Никто не будет знать, где мы, только мы с тобой, и навсегда…

Она тянула меня за руку, а я не сводил глаз с ее лица. Она действительно была красива, очень красива. И так близко — всего лишь на расстоянии вытянутой руки. Но, глядя ей в лицо, я вдруг перестал слышать, что она говорит. Как будто я смотрел издалека и видел, как раскрывается и закрывается рот, который что-то мне кричит, но ни одно слово не долетает до меня через разделяющее нас пространство, и все их уносит куда-то ветер.

Потом я снова начал слышать:

— Твоя работа… Ты ведь можешь заниматься ей где угодно, я могу купить все книги, какие тебе понадобятся, мы сможем ездить, куда тебе будет нужно…

Я снова присел на край кровати и увидел, что на ее лице мелькнуло выражение облегчения. Потом я высвободил руку, которую она держала.

— Я хочу тебе кое-что рассказать, — произнес я.

Она посмотрела на меня и отодвинулась.

— Ляг, — сказал я.

Она спокойно, не спеша легла и подперла голову рукой, лицом ко мне. Я тоже лег там, где лежал раньше, и снова уставился на трещину в потолке.

— В двести шестнадцатом году до нашей эры… — начал я, но она перебила меня:

— Какое отношение это имеет к нам? Это же было так давно…

— Самое прямое, — сказал я и учительским тоном продолжал: — В этом году, во время битвы при Каннах, Ганнибал и его карфагеняне…

— Это не там они потом собрали мешок золотых колец, которые носили римские всадники?

— Из источников не совсем ясно, как было дело. Что касается колец, то некоторые историки говорят о семи мешках. Но это другая тема. Тит Ливий пишет, что после этого катастрофического поражения римляне обратились к Сивиллиным книгам, чтобы узнать, как очистить город от скверны, так разгневавшей богов, и оказалось, что для этого требуются из ряда вон выходящие жертвоприношения. Вообще-то у римлян не были в обычае человеческие жертвы, разве что иногда они заживо закапывали в землю согрешившую весталку, но тут был особый случай. В каменную темницу, построенную под площадью, где торговали скотом, она называлась Форум Боариум…

— Я не хочу про это слышать, — сказала она.

— …Они заточили двух галлов, мужчину и женщину…

— Я сказала, что не хочу про это слышать.

— Нет хочешь, это интересная история, — сказал я. — Давай попробуем представить себе, что там происходило. Там, в этой темнице. Вот затих последний звук извне. Абсолютная темнота. Мужчина скорчился в углу, ошеломленный своей участью. Потом он слышит, что где-то в темноте плачет женщина — женщина, надо добавить, которой он до этого дня ни разу не видел. Она, плача, движется в темноте ощупью, находит его и прижимается к нему, ища утешения. Через некоторое время его охватывает дикое плотское желание — это его способ бегства от действительности. Он хватает женщину, и там, на голом каменном полу, набивая себе о него синяки, они лихорадочно совокупляются. Потом тела их разъединяются, через некоторое время к ним возвращаются силы, а с силами — страх. И так далее, до полного изнеможения.

Я ждал, чтобы она что-нибудь сказала. Но она молчала.

— А потом, — продолжал я, — он слышит, как она, смертельно уставшая, тяжело дышит, и ему приходит в голову, что она дышит его воздухом. А воздуха в темнице не так уж много. Он хочет схватить ее, но ей тоже это пришло в голову, и она увертывается. И вот он, в темноте, затаив дыхание, как можно тише ступая по камням, крадется за ней — как долго это продолжается? В конце концов он ее хватает. Но тут, к его удивлению, ему снова ударяет в голову плотское желание — слепая потребность бежать от действительности. И снова его руки блуждают по ее телу, и она заражается его желанием, и вот они снова принимаются за то же — очертя голову, не жалея ни себя, ни друг друга, и горе неудачнику. Но на этот раз все кончается иначе. На этот раз он, едва успев завершить свое дело, еще даже не отстранившись от нее, одной рукой крепко стискивает обе ее руки — да, это не так трудно, — а другой начинает ее душить.

Я слышал ее дыхание.

— И вот он остается наедине с ее телом, — заканчиваю я, — которое теперь больше не расходует его воздух. Но что дальше? Попробуем угадать. Через некоторое время силы возвращаются к нему, а с ними — страх. Что тогда? Использует ли он вновь ее тело? А может быть, все кончается по-другому — может быть, это она убивает его. Длинной булавкой, во время последнего объятия. Прямо в сонную артерию. И тогда она остается одна. Что она делает дальше?

Я подождал ответа, но ответа не было.

— Во всяком случае, — продолжал я, — если тому, кто остался в живых, воздуха на какое-то время хватит, то возникает проблема голода. Тут тоже есть о чем поразмыслить…

Я остановился.

— Ты понимаешь, к чему я клоню, верно?

Ответа не было.

— Ну, так я тебе скажу. Что бы там ни произошло, ты оказалась наедине с этим воплощением Нашвилла в глубокой темной яме, где нечем дышать. Я вполне готов допустить, даже поверить, что вы оба ни в чем не виноваты, что вы милые, симпатичные люди и все такое, но это глубокая темная яма, где нечем дышать, потому что ни один из вас не доверяет другому.

Снова наступило молчание, потом на ее стороне кровати послышался какой-то шорох.

— Понимаешь, — продолжал я, — если бы я… если бы мы сделали то, что ты предлагаешь, мы бы тоже оказались в глубокой темной яме, замаскированной под роскошный отель или виллу на Эгейском море, и нет никакого сомнения, что рано или поздно я оказался бы в углу этой глубокой темной ямы, который называется баром, и принялся бы пропивать твои деньги.

— Боже мой, — произнес голос рядом со мной. — Ты мне не доверяешь.

— Я тебе доверяю, — сказал я. — Я даже себе доверяю. Просто я не доверяю некоторым ситуациям.

Я долго лежал с закрытыми глазами, говоря себе, что сейчас встану, но не вставал.

И тут это случилось. Я услышал рядом с собой осторожный шорох и ощутил легкое, как перышко, прикосновение руки к моему члену.

Прокатный автомобиль стоял полностью загруженный, мой портфель, плащ и старая серая фетровая шляпа лежали на переднем сиденье. В субботу я продал свою развалюху — пригнал ее на площадку, где торгуют подержанными машинами, спросил продавца, сколько он за нее даст, и сунул чек в карман. Грузчики со склада приходили сегодня, в понедельник, утром — мы договорились, что я оставлю дверь открытой, — и забрали ящики с книгами и бумагами, которые будут храниться в ожидании моих дальнейших распоряжений. Мой ассистент, который в эту минуту вместо меня принимал последний экзамен, приедет в аэропорт с экзаменационными работами. В кармане лежали два письма с уже наклеенными марками, которые предстояло отправить: одно — декану моего факультета, вежливое и полное признательности заявление об уходе без указания причин, другое — самому воплощению Нашвилла с уведомлением об отказе от дома, с приложением чека на плату за него за месяц вперед и с сообщением, что уборщице, приходившей раз в неделю, уже заплачено за то, чтобы она после моего отъезда навела порядок.

Таким образом, все дела были улажены. Я проехал по городу, купавшемуся в спокойном и целительном свете весеннего заката, мимо университетского городка, где я более или менее честно зарабатывал себе на хлеб, доехал до аэропорта, сдал прокатный автомобиль, забрал экзаменационные работы, привезенные моим верным ассистентом, и сел в самолет, отправлявшийся в Нью-Йорк.

Наверное, было вполне закономерно, что, как только я занял свое место в самолете и увидел, как уходят в небытие зеленые холмы Теннесси, меня охватило сильнейшее недовольство самим собой. Не надо было мне рассказывать эту историю из Тита Ливия — да я, собственно говоря, и не собирался, она просто вспомнилась мне в ту минуту.