Леонид Бежин - Чары. Избранная проза
Одинокий угрюмец, первый экзистенциалист
Итак, следуя евангелическому методу, я установил, что Лука был родом из Антиохии, древней столицы Сирии, именуемой также Царицей Востока. Это был город роскошных, благоухающих, млеющих в знойной истоме садов и виноградников, по утрам окутанных фиолетовой дымкой, нежно лепечущих родников и дремотно журчащих фонтанов, чьи струи мягко падали на мраморные плиты. Город тихих улочек с расстеленными на обочинах ковриками гадателей, факиров, заклинателей змей и шумных рыночных площадей, где торговали купцы со всего света, пересыпая в ладонях китайский жемчуг, индийские сапфиры, африканские алмазы. Город утопающих в неге дворцов и языческих храмов, с жертвенников которых сочилась кровь обезглавленных быков и коз. Под сенью садов и пальмовых рощ гуляли с учениками греческие софисты, величественно вынося вперед ноги, обтянутые ремешками сандалий. У фонтанов возлежали римские наместники, отпивая из золоченых кубков виноградное вино, а в мозаичных ваннах под надзором бесстрастных чернокожих рабов купались их жены. В синагогах молились длиннобородые евреи, на площадях же и улицах судачил, горланил, гнусаво что-то выкрикивал пестрый и разноязыкий восточный люд.
Такой была Антиохия, древний город на реке Оронте, третий по величине в Римской империи. Когда наступала весна, рассеивалась пасмурная мгла, усыпавшая землю колючим дождем, и в высоком голубом небе обозначалось зыбкое марево зноя, жители города собирались у могилы юного бога Адониса, чтобы сначала оплакать его смерть, а затем праздничным, ликующим шествием приветствовать воскресение. Радуйтесь, люди, умерший Адонис воскрес, чтобы вновь соединиться со своей возлюбленной богиней Аштарт! Значит, и во всей Антиохии воскресла жизнь, и дыхание теплого ветра стало напоминать страстный шепот влюбленных! С такой же страстью на деревьях лопнули почки, брызнул сквозь треснувшую кору пенистый весенний сок, и поплыл по садам дурманящий голову запах. Славься, весна! Славься, Адонис! Хвала тебе, богиня Аштарт!
Эти возгласы с детских лет слышал и будущий евангелист Лука. Грек по рождению (его имя было Лукиос), он воспитывался в окружении языческих культов, но испытывал в душе совсем иное — духовное томление, заставлявшее сторониться ликующих шествий и с затаенным, едким, угрюмым безразличием взирать на фигурку бога Адониса, которую жители Антиохии четыре дня носили по городу. Даже весенний треск лопающихся почек, свист и щебет птиц в садах, сияние солнца на изломах сбегающего по камням ручья не трогали Луку, а слияние уст в поцелуях и любовный шепот оставляли странную пустоту в душе. Настолько странную, что женщины, с которыми он был близок, считали его, равнодушного к их горячим ласкам, одержимым каким-то тайным недугом, хотя сам он выучился на врача и прочел горы ученых книг, включая медицинские труды Гиппократа и Диоскорида.
Пациентов Лука принимал в маленькой комнатке, пропитанной запахами лечебных трав и настоек, подробно расспрашивал, внимательно осматривал и обещал выздоровление в том случае, если они будут неукоснительно выполнять все его предписания. Обещал и с честью выполнял обещанное, получая щедрое вознаграждение в виде золотых и серебряных монет с чеканными профилями римских императоров и полководцев. А вот себя излечить не мог, и пустота пожирала душу, словно раковая опухоль, и иногда он чувствовал себя больным настолько, что, не отзываясь на стук нетерпеливых пациентов, неподвижно сидел в своей комнатке, одинокий угрюмец, первый экзистенциалист среди греков.
Целитель
Его целитель явился неожиданно. Да и трудно было угадать в нем целителя, настолько сам он был худ, невзрачен, маленького роста, с выпяченной нижней губой и торчащим носом — чертами, выдававшими в нем палестинского еврея, — с лихорадочным блеском в глазах и манерой сопровождать свою пылкую речь жестами, одинаково свойственными прирожденным ораторам и неизлечимым эпилептикам. Собственно, этот пришедший издалека еврей и был подвержен одной из форм эпилепсии, что и заставило его однажды постучаться в комнатку, пропахшую травами и настойками. Постучаться, войти, нагнувшись под низкой притолокой, и, представившись хозяину: «Павел из Тарса», рассказать о своей беде и попросить о помощи. Лука осмотрел больного, по некоторым хорошо известным ему признакам поставил диагноз и прописал лекарство, которое если и не до конца излечивало недуг, то, во всяком случае, помогало предупредить тяжелый приступ. После этого он еще раз взглянул на пациента, сидевшего в глубокой задумчивости и отрешенно шептавшего слова неизвестной молитвы, и вот тут-то в его облике неуловимо проскользнуло нечто, на мгновение, заворожившее Луку и заставившее почувствовать себя беззащитным и слабым по сравнению с этим худым евреем. Евреем с впалыми щеками, обтянутыми кожей ребрами и горячечным блеском глаз. Да, почувствовать нечто властно притягивающее, гипнотизирующее, подчиняющее чужой воле.
Они разговорились, и после жалоб Павла на тяжкие приступы падучей Лука рассказал о своем застарелом недуге, зловещими признаками которого были пустота в душе и экзистенциальное отвращение к жизни. Павел выслушал его не перебивая и, когда Лука закончил, поведал ему об Иисусе из Назарета, распятом на кресте, воскресшем и вознесшемся на небо. «Так же, как юный Адонис?» — спросил Лука, и тогда в неизлечимом эпилептике проснулся прирожденный оратор.
То, вскидывая над собой жилистые руки со сжатыми кулаками, то обхватывая ими лысую шишковатую голову, то прижимая к впалой груди, то распахивая в объятиях, Павел стал говорить. Говорить о том, что времена языческих богов прошли, что Бог над всеми один, и грехи человечества искуплены не той мутной кровью, которая сочится с жертвенников, а той, которая стекает с креста Его распятого Сына — Иисуса Христа. Он сошел на землю в человеческом облике и принял мученическую смерть во имя будущего спасения всех страждущих, больных и униженных. Принял, как это и было предсказано пророком Исайей: «Но Он взял на себя наши немощи и понес наши болезни, а мы думали, что Он был поражен, наказуем и уничижен Богом». Разве это не об Иисусе из Назарета, который так же взял и понес — наши болезни, немощи, грехи и страдания. Понес, словно собственный крест, и взошел на Голгофу, чтобы умереть с терновым венцом и гвоздями в ладонях, тем самым сделав бессмертными тех, кто в Него уверует.
Так говорил Павел из Тарса — говорил долго, страстно и вдохновенно, пока не остыли нагретые полуденным зноем камни, не заблестела роса на пальмовых листьях и не опустилась на Антиохию лиловая вечерняя мгла. Только тогда он словно бы очнулся, замолк и с удивлением посмотрел вокруг себя, вспоминая, где он, как он оказался в этой комнатке и откуда здесь этот грек, неподвижно сидящий в углу и слушающий его с затаенным дыханием. «Ах да… эта настойка. Сколько я за нее должен?» — спросил он лекаря, но Лука, вместо того, чтобы назначить плату, сказал: «Равви, когда я смог бы снова вас увидеть?» — «Ищи меня там, где толпится народ, — на площадях и базарах, в синагогах и языческих храмах. Я послан сюда проповедовать во имя Христово», — ответил Павел, встал, опершись о посох, поправил заплечную котомку и, снова нагнувшись под притолокой, вышел из дома. Вышел и вскоре исчез за поворотом дороги, а в ушах Луки еще долго звучал его голос.
Все, о чем рассказывал Павел, было в чем-то, похоже, и одновременно так не похоже на историю воскресения Адониса и богини Аштарт и таило в себе неслыханную новизну. Новизну, угадываемую Лукой по запаху, различимую на вкус и осязаемую в ладонях (на то он и был греком!), словно холодное и пасмурное дыхание горного ледника, пробивающееся сквозь раскаленный от зноя воздух долины. Да, стояла изнурительная полуденная жара, какая бывает в Антиохии летом, и вдруг — повеяло… Повеяло смутно, неразличимо, пронеслось таинственным дуновением, едва качнувшим макушки финиковых пальм с потрескавшимися от зноя листьями, но Лука услышал… Услышал и замер от прикосновения незнакомого пасмурного холодка, донесшегося с ледниковых вершин, и ему захотелось вдохнуть как можно глубже и задержать дыхание, чтобы сохранить, затаить в себе эту живительную прохладу.
Так в сознании Луки вечерняя прохлада христианства сменила полуденный зной язычества. Сменила, и он почувствовал, как — подобная руслу пересохшей реки — исчезла в душе пустота, и экзистенциальное отвращение к жизни рассеялось в сиянии тихой евангелической радости. Он освободился от тяжких оков души, пребывающей во мраке мучительных, неразрешимых сомнений, и в его темнице словно бы обозначилась дверца, наведенная на стену косым лучом утреннего солнца, проникающего сквозь решетку. Обозначилась — и приоткрылась. Приоткрылась там, где только что была глухая каменная, замшелая, склизкая от сырости стена. Приоткрылась, и он увидел прозрачное синее небо и парящего в вышине голубя, окруженного лучистым сиянием, — посланника Небесного Отца.
