Евгений Клюев - Андерманир штук
– Я читал немножко… один том, кажется. И тот, по-моему, не до конца.
Он продолжал всматриваться в рамку.
– Еще Сэм про московскую подземную жизнь рассказывал, про экспедиции туда. Если хочешь, можно организовать, чтобы и мы с тобой… Я просто подумала, что под землей оно все, наверное, еще виднее.
«Красная Шапочка со связями», – обычно подтрунивал над Лизой Лев. Лизу это не обижало: «Я и есть со связями, – смеялась она. – Так уж не повезло… где родиться!» Сначала она рассказала Льву, что происходит из неблагополучной семьи, – и у Льва засосало под ложечкой: Вера… «Безумный день»… браслет в форме веточки, который он хранит до сих пор. Вера так и не подала никакого знака.
Впрочем, скоро выяснилось, что Лизина «неблагополучная семья» неблагополучна в совсем другом отношении: папа на Лубянке, мама в Моссовете, бабушка с дедушкой делали революцию, но теперь, правда, смирно лежат на Новодевичьем. Так что Лиза была из «золотой молодежи» – правда, из той ее более чем немногочисленной части, которая скрывала «мажорность» свою как могла. А могла Лиза – блистательно: при виде ее об заклад можно было побиться, что уж к этой-то среде она ни в коем случае не принадлежит. Родители, конечно, крест на ней не поставили, но, заявив, что она «не в мать, не в отца, а в прохожего молодца», бросили все силы на воспитание Макса, младшего брата Лизы, пока еще подававшего те надежды, которые родители с ним связывали. Во всяком случае, Макс не ходил «во двор», к наркоманам и алкоголикам, – в отличие от Лизы, которую «во дворе» считали своей: она то и дело наведывалась сюда к Сэму, «паршивой овце в мажоре», как он сам себя называл. «Мы ведь, Лев, росли с Сэмом вместе, ты понимай это, ладно?» Лев понимал.
Выпалив как-то однажды все сразу, она больше без особой необходимости о семье не заговаривала и была благодарна, благодарна и благодарна Льву за то, что и сам он никогда словом не обмолвился о ее родителях.
– Да оторвись же ты от картинки-то… глаза пожалей! – спохватилась вдруг Лиза. – Лучше скажи, как насчет подземной Москвы. Сэм уже много раз ходил… там, говорит, целые толпы ночами разгуливают и открытия делают. Потайные линии метро, например, открыли, о которых никто наверху и не догадывается даже.
– Погоди с подземной Москвой, Лиза, – сосредоточенно сказал Лев, – тут важнее, тут такое… странное дело такое: когда я смотрю на изображение, глазам не больно вообще, даже наоборот… приятно, легко! Я знал, я всегда знал, что это просто – совсем просто. Главное не всматриваться. Мне это и дед Антонио часто говорит, когда мы с ним вдвоем, без тебя, по Территории ходим. Он мне все время объясняет, что секрет именно в этом: не всматриваться. И тогда можно входить на Территорию и выходить с Территории где угодно. Тогда не надо знать никаких специальных мест, потому что Территория – она везде. Я принцип-то и сам давно уже понял: чем меньше всматриваешься – тем больше видишь. Я, когда сплю, как раз и не всматриваюсь совсем, понятное дело, а вижу – больше. Но принцип принципом, а вот на практике… ты погоди пока с подземной Москвой. Да и вообще ни к чему она нам с тобой, подземная Москва, – мне, во всяком случае, ни к чему. Мне такое обычно неинтересно…
– Какое?
– Ну, познавательное! Когда направляют усилия на… на объект, скажем, на любой объект – понимаешь? Если не направлять усилий, объект раскрывается сам.
– А про Территорию ты – в связи с Верой?
Лев любил Лизу и за это. За то, что Лиза принимала из его рук – всё. Она была предана Вере с первого же рассказа о ней. В Лизе просто вообще не было ничего дешевого: ни чувства собственности, ни ревности, ни мелочности, ни подозрительности, ни осторожности, ни-че-го – одна бесконечная открытость и доверчивость. «Но я же могу ошибаться, Лиза!» – иногда бунтовал он. – «А я предпочитаю лучше ошибаться вместе с тобой, чем быть правой в одиночестве». Вот тебе и… так.
– Нет, – потряс головой Лев и вдруг замер: он потерял изображение в рамке. – Не в связи с Верой: мне кажется, что Вера из моей жизни насовсем исчезла. Так бывает, что люди пропадают. Вот… Не в связи с Верой, значит, а в связи с картой Пал Андреича.
– К нему бы сходить… – затосковала Лиза. – Мне кажется, он одинокий.
– Его надо оставить в покое, он этого хочет. Мы не должны делаться его «семьей», если ему семья не нужна.
– Брось меня, Лев! – Лиза обняла его. – Мне иногда кажется, я такая дура, что это даже неприличнее, чем мое происхождение.
– Кто бы говорил! – засмеялся Лев, уже опять находясь возле Сатурна, гор и всадницы. – Ты рядом со мной Ломоносов. Я же «просто-темный-человек», вспомни историчку мою. Так и столько не знать, как и сколько я не знаю – на это особый талант нужен.
– Что ты просто-темный-человек, с этим и не спорит никто. Даже Кастанеду дочитать не можешь, а там ведь… ну, да ладно, не моего ума дело. Зато с тобой в мире не страшно, мне это важнее. Не бросай меня, ладно?… Так насчет карты Пал Андреича – что?
– Насчет карты Пал Андреича… она ведь не на Территории делалась, а изображает – Территорию. Помнишь, я спросил Пал Андреича: как делалась эта карта? И он сказал, что не знает, а потом добавил: карта сама себя строит, сама себя чертит. Вроде, в шутку добавил…
– Страшноватая шутка-то, – поежилась Лиза.
– Человек, передавший карту Пал Андреичу, сам на Территории, похоже, не был никогда – иначе бы он не пропал там потом: уж кому бы, как не ему, Территорию знать! Но вот как он увидел Территорию и на карту ее нанес, на Территорию не заходя, – это вопрос.
– А дед Антонио что говорит?
– Деда Антонио я не спрашивал. Ты же только что свой Magic Eye принесла… – и наталкивает он меня на одну странную мысль. Но ты права: это, скорее, к деду Антонио. Ему, может, и правда видней, чем нам с тобой.
Проводив Лизу, которая ни разу за все это время не осталась на ночь, Лев по дороге домой вел с дедом Антонио долгий разговор, темный разговор.
– Есть странная игрушка, мне ее сегодня Лиза показала, называется Magic Eye, – рассказывал Лев, а дед Антонио слушал. Описать этот Magic Eye оказалось довольно трудно, но в конце концов дед Антонио, кажется, понял, о чем речь.
– Значит, – подытожил он, – чтобы увидеть крупные изображения, ты должен как бы не видеть мелких. Что ж… все сходится, Лев. Сам я сейчас, например, не вижу ничего, однако отсутствие прямого физического зрения почему-то не только не мешает, но даже помогает мне ориентироваться в пространстве. Видимо, зрение не столько способствует пространственному мышлению, сколько… сколько отвлекает. Известно же, что у слепых развивается иногда особый тип видения – необычайно точные представления о пространстве. Либо составитель этой потайной карты был слеп, либо умел не отвлекаться на видимое. В обоих случаях находиться на Территории, чтобы вычертить Территорию, ему тогда, вроде, и ни к чему было. И вообще, знаешь ли… любая карта – предмет мистический: чтобы вычертить ее в физическом мире, надо в идеале уметь висеть в воздухе и, рассматривая пространство сверху, наносить изображения на бумагу.
– Было время, когда люди не летали, но карты и тогда уже имелись, – сказал Лев.
– Так потому я и думаю, что всякая карта не столько срисована с действительности, сколько… увидена в духе. Если это так, то неудивительно, что карта, как ты говоришь, строит и чертит себя сама: дух-то не исчезает никуда.
– И все равно, деда… жутковато как-то, возвращаясь к карте, осознавать, что с момента твоего последнего обращения к ней, она изменилась.
– Все меняется с момента твоего последнего обращения – более или менее сильно, более или менее явно. Только не спрашивай меня, что тут первично – карта или ландшафт.
– Потому что ты ответишь: карта?
– Потому что я отвечу: карта.
– Я не понимаю, – признался Лев.
– Я тоже, – вздохнул дед Антонио. – Но я это знаю. Теперь знаю.
– Как же тогда Машин отец мог пропасть на Территории, если… – начал Лев и услышал ответ, не успев договорить:
– Так же, как тот, кто способен гениально описать любовь словами, в действительности может не знать любви – и пропадает… погибает при первой же случайной влюбленности! Карта – это ведь только язык… но умение ориентироваться в языке не дает гарантий знания жизни.
– А что дает гарантии знания жизни?
– Смерть, Лев… прости меня за это. Слепота дает гарантию увидеть, глухота – гарантию услышать. С жизнью не может быть иначе.
Ох, долгий разговор, ох, темный разговор…
Пытаясь на следующий день пересказать его Лизе, Лев путался, сердился, начинал сначала. А Лиза, выслушав сбивчивый пересказ, вдруг легко вздохнула и произнесла:
– Жалко, что ты не рисуешь. Потому что рисующим – проще. Во всяком случае, некоторые из них знают: прямой взгляд на вещи ничего не дает, и рисовать имеет смысл только то, что видишь… в духе, как дед Антонио говорит! Я, вот, тоже думала про то, как же все-таки Машин отец карту вычерчивал, – и вдруг поняла: так, как я мою Марьину рощу писала. Смотрела перед собой, а видела-внутри себя. И писала: не то, на что смотрела, а то, что видела. Потому что каждый наш глаз он и есть Magic Eye: ему через видимость пробиться надо, чтобы сущность увидеть. А тебе-то, с твоими глазами, уж и сам Бог так видеть велел! Прости, если это… если это примитивно.
