Дом на берегу лагуны - Ферре Росарио

У Вилли с отцом всегда были хорошие отношения. Вилли было всего шестнадцать лет, но есть люди, которые рождаются на свет, будучи мудрыми, как старики. Они с Перлой гуляли, обнимались и целовались, но никогда не заходили дальше этого. Они ходили в кино и в темноте держались за руки. Они мечтали в будущем пожениться, но хотели, чтобы это была свадьба, отвечающая всем традициям.

Билли очень беспокоился за Мануэля и все ломал голову, как ему помочь. Когда брат переехал в пригород, он все время говорил, что тоже хочет переехать, чтобы жить вместе с ним. Ему неловко жить в таком роскошном доме, как наш, сказал он мне, в то время как его брат терпит нужду. Поначалу он очень часто навещал Мануэля и все ждал, что брат вот-вот предложит ему остаться у него. Но Мануэль, похоже, был не слишком рад частым визитам брата. Наоборот, он словно хотел отдалить его от себя, отогнать, как назойливую муху.

Как-то раз Вилли причалил к дому Альвильды на «Бостон Валер» около десяти часов вечера; он был уверен, что брат в такой час непременно дома. Он даже слышал, как тот дышит за дощатой стеной, источенной водой и временем, и несколько раз негромко окликнул его, но Мануэль не ответил. Электричества в Лас-Минасе не было, и в эту пору в пригороде было темно, как у волка в пасти. Чтобы в дом не налетели насекомые, Мануэль накрепко закрыл дверь и окна. Вилли привязал лодку к свае канатом, поднялся на веранду и несколько раз постучал в дверь. Ему никто не ответил, хотя он слышал сдавленное дыхание Мануэля, и оно его встревожило. Может, Мануэль заболел? Может, с ним что-то случилось? Он стал тихо звать брата по имени, умоляя открыть дверь, – он хотел убедиться, что с ним все в порядке, – но дверь не открывалась.

На следующий вечер Вилли опять был на веранде. Он снова безуспешно звал Мануэля и снова слышал его прерывистое дыхание – такое же, как накануне. Он был на грани отчаяния, но тут Мануэль, видимо, устал от наивности брата. Он включил светильник на батарейках, который стоял на полу, и Вилли различил сплетение рук и ног, и бедра, страстно бьющиеся друг об друга, и рыжую шевелюру Кораль, накрывавшую Мануэля огненной накидкой. Это было в последний раз, когда он навестил брата в доме Альвильды, смеясь, сказал мне Вилли. Теперь он понял, почему у Мануэля не было времени с ним встречаться.

Мне эта история не показалась забавной. Когда я все это выслушала, то подумала, что из-за Кораль Мануэль отдалился и от меня. Я решила, что лучше всего будет встретиться с Кораль и поговорить, и попросила Эсмеральду, чтобы она устроила эту встречу.

– Попытаюсь, Исабель, – ответила она мне, обеспокоенная. – Но у нас уже несколько дней нет от нее ни весточки. Она оставила работу в газете и сотрудничает теперь в Партии независимых, все время пропадая там. К нам она почти не заходит.

Но через несколько дней Кораль неожиданно появилась у нас дома. На ней были джинсы, которые обтягивали бедра, как вторая кожа, и было заметно, что она без лифчика. Груди под полупрозрачной блузой были похожи на две алебастровые луны, и я вдруг вспомнила, как нам с Эстефанией, когда мы были совсем юные, нравилось, экстравагантно одеваясь, шокировать публику в Понсе. Но Кораль была другая. Ее красота оставалась холодной, она казалась мраморным изваянием. В ней не было ничего от игривой Эвы-соблазнительницы, какой была Эстефания.

Я ждала в кабинете, когда Вирхиния постучала в дверь и впустила Кораль. Я указала ей на место рядом с собой на зеленом диване, но Кораль предпочла сесть в кресло в стиле «честерфилд». Кораль нравилась мне. Я находила ее куда интереснее Перлы, которая была похожа на фасолину без перца. Кораль всегда была готова поспорить и точно знала, чего она хочет от жизни. Она напоминала меня, когда я была в ее возрасте. Во мне тоже чувствовался этот нерв, то же страстное желание испить до конца чашу жизни.

Она достала из сумки сигарету, закурила и сделала несколько затяжек, даже не сказав мне «добрый вечер».

– Вилли сказал мне, что вы с Мануэлем собираетесь пожениться, и меня очень обрадовала эта новость, – начала я. – Не обращайте внимания на то, что говорит Кинтин, он несносный человек и живет в другой эпохе. Время все расставит по местам. Ты не хочешь вместе поискать квартиру, где вы могли бы устроиться? Лас-Минас – не самое подходящее для житья место.

Кораль сказала, что подумает, я не решилась продолжать разговор. Она поднялась и подошла к столу, на котором в серебряных рамках были расставлены семейные фотографии: Буэнавентура, только что прибывший из Испании, в кордовской шляпе с живописно заломленными полями, так что она закрывала ему лицо; Ребека в наряде Королевы Антильских островов, с жемчужной короной на голове; Аристидес Арриготия в парадной форме на каком-то приеме в саду «Ла Форталесы» рядом с губернатором Виншипом; маленькие Вилли и Мануэль у входа в церковь Святого Альбанса: Мануэль ласково обнимает Вилли за плечи. Кораль взяла последнюю фотографию со стола и принялась внимательно ее рассматривать.

Эта была моя любимая фотография, и когда я увидела ее в руках Кораль, то не смогла удержаться и сказала:

– Грустно, не так ли? Впервые в жизни Вилли и Мануэль не общаются друг с другом. Мы ничего не знаем о Мануэле с тех пор, как он ушел из дома; он ни разу не пришел нас проведать.

Кораль повернулась ко мне спиной и подошла к окну.

– У Мануэля все в порядке? У него все хорошо, так ведь? – спрашивала я в тревоге. – Он живет в Лас-Минасе, чтобы угодить своим друзьям из Партии независимых. Наверняка они потребовали, чтобы он ушел из дома, ушел от нас. Они задурили голову вам обоим.

Я проговорила это с горечью. Не смогла сдержаться. Кораль повернулась ко мне.

– Никто нас не принуждает жить в Лас-Минасе, Исабель, – сухо сказала она. – Мы живем там, потому что нам это нравится; пригород – часть нашей нынешней жизни. Мы считаем – для того чтобы изменить мир, нужно быть ближе к пролетариям. Мануэль не заходит к тебе, потому что он очень занят. После службы в «Импортных деликатесах» едет в партийный офис, где работает до поздней ночи. Но он доволен. Впервые в жизни он во что-то верит.

Эсмеральда уже рассказывала мне о революционных идеях Кораль, так что ее слова меня не слишком удивили. Вместо того чтобы возразить ей, я стала рассказывать о своей юности; о том, как еще до знакомства с Кинтином я работала с Баби в пригородах Понсе, учила детей из бедных кварталов читать, шить и фотографировать, чтобы они смогли потом заработать себе на жизнь.

– Я не упрекаю Мануэля в том, что он выбрал Партию независимых, – сказала я. – В глубине души я сама такая же.

Кораль саркастически рассмеялась:

– Я хорошо знаю тебя, Исабель. Мануэль много рассказывал мне о твоих политических убеждениях. Но этот роскошный дом, праздная жизнь, которую ты ведешь, – все это находится с ними в противоречии. Любая частная собственность основана на воровстве! Ты – лицемерка и предательница, не более того.

На душе у Кинтина было неспокойно. Частный детектив, которого он нанял несколько недель назад, доложил ему, что Мануэль впутался в серьезные неприятности. Вместе с Кораль они вошли в группу террористов, так называемую АК-47, оперативная база которой размещалась в Лас-Минасе. Сторонники американской государственности набирали силу, ожидалось, что на референдуме победят именно они. До голосования оставалось всего два месяца, и сторонники независимости были в бешенстве. И разумеется, собирались развязать волну насилия, чтобы помешать победе противника.

Исабель также вызывала у Кинтина беспокойство. Она плохо выглядела; была так подавлена, что перестала следить за собой – не причесывалась, не красилась, почти не выходила из дома. Часами сидела в кабинете, глядя в окно на лагуну.

Кинтин чувствовал себя виноватым – вместо того чтобы признаться Исабель и рассказать ей, что он прочел рукопись, он разозлился на нее и добавил оскорбительные для ее семьи комментарии, которые набросал на полях страниц. Петра отравила ее своими бреднями и, должно быть, наговорила много такого, что заставило ее страдать. Если бы с самого начала они доверились друг другу, он возможно, более терпимо повел себя по отношению к сыну, и Мануэль не ушел бы теперь из дома.

В этот раз он нашел в кабинете еще четыре новые главы. Всего в коричневой папке набралось уже двенадцать глав, которые он еще не читал. Несмотря на рекомендации врача стараться избегать излишних волнений, Кинтин сел за стол и с жадностью принялся за чтение. Глава, которая произвела на него наибольшее впечатление, называлась «Запретное пиршество»; все, что рассказала там Исабель, – было правдой. У него были сексуальные отношения с Кармелиной, он не смог этому противостоять. Он с лихвой заплатил за свое падение: Исабель выставила все происшедшее чудовищным предательством с его стороны, которое она не может простить ему вот уже семнадцать лет. Но он никакой не супермен и никогда не старался им казаться; дух силен, но плоть слаба. Исабель в своей книге описывает его как исчадие ада, на самом деле он – ни дьявол, ни святой. Он обыкновенный мужчина, не устоявший перед искушением.

После того злополучного эпизода с Кармелиной он приложил все усилия, чтобы быть верным мужем, добрым отцом, ответственным предпринимателем. Он даже усыновил Вилли, не будучи уверен, что это его ребенок, – только чтобы угодить Исабель. В конце концов, Кармелина ушла из дома сразу же после близости с ним и потом жила в Нью-Йорке почти целый год. За это время у нее могло быть бесчисленное количество любовников.

Но он знал, что правосудие не на его стороне. Если бы дело дошло до развода, Петра и все остальные слуги показали бы на суде против него, а для него сама мысль о публичном скандале была невыносима. Но больше всего его мучило то, что Исабель так и не простила его.

Исабель с самого начала прониклась к Вилли особенными чувствами. Он был ее любимчиком, ее привязанность к нему превратилась в наваждение. Она выходила из себя, если кто-нибудь его огорчал; она была способна оскорбить любого незнакомого человека на улице, если ей показалось, что он косо посмотрел на Вилли. Кинтин должен был обладать мудростью и справедливостью царя Соломона, и, если бы он таким не был, Исабель обрушила бы на него свой гнев. И Кинтин в этом преуспел, хотя, когда сыновья были детьми, давалось ему это невероятно тяжело. Он любил Вилли. Но нельзя было отрицать, что Мануэля он любил больше – ведь это был его сын.

Кинтину стало плохо. Сердце билось как барабан, сбившийся с ритма. Он любил Исабель, несмотря ни на что; он не мог представить себе жизни без нее.

Он положил рукопись на стол и решил написать свою версию происшедшего на пляже Лукуми в тот злополучный день. Может быть, так ему удастся снискать сострадание Исабель. Проблема состояла в том, что у него не получалось писать так же хорошо, как она. То, что писал он, напоминало лишь схематическое изложение событий. Ему было легко писать о донье Валентине Монфорт, о Марго Ринсер, об Эстефании Вольмер, немного приукрашивая то здесь, то там, – эти люди были ему безразличны. Но как выплеснуть на бумагу свою боль, о которой теперь узнают все? Как выразить, что сердце его разбито, и не опуститься при этом до дешевой мелодрамы? Как открыться в постыдной страсти к женщине, которая отвергла его и держала за половую тряпку? Он знал – у него не получится написать об этом. Единственное, что он может, – бесстрастно перечислить факты.

Кинтин достал ручку из ящика письменного стола и стал писать на обратной стороне одной из страниц рукописи:

«В тот день, когда мы поехали в Лукуми, я чувствовал себя особенно подавленным, и мне стоило больших усилий казаться веселым. Смерть Маргариты подействовала на всех нас. Мануэлю нужно было отвлечься, да и мне тоже. Исабель, однако, не сделала ни малейшего усилия, чтобы вдохнуть жизнь в семью. Угрюмая и отстраненная, она была погружена во враждебное молчание. Я пытался ее утешить, но она отдалилась от меня, – от нее веяло ледяным холодом.

Всем известно, что мясо крабов оказывает возбуждающее действие, а в тот день на пляже я съел их полдюжины и выпил бутылку рислинга. Скоро я почувствовал себя необыкновенно счастливым. Встал и увидел вдалеке Кармелину – она плыла к зарослям. Какая-то могучая сила потянула меня к ней, и я не стал ей противиться. Того, что произошло между нами, самому Всемогущему Господу отвести было не под силу».