Иэн Макьюэн - Искупление
Изучив карту, Брайони узнала, что Бэлхем находится в той стороне, куда ушел викарий, совсем недалеко, и именно поэтому ей так не хотелось туда идти: дорога займет слишком мало времени. Она ничего не ела, хотела пить, натертая пятка болела, волдырь на ней лопнул, кожа прилипла к заднику туфли. Становилось жарко, а ей предстояло шагать по открытой местности, пересеченной асфальтированными дорожками и утыканной противоосколочными заграждениями. Вдали виднелась эстрада, вокруг которой бесцельно слонялись мужчины в одинаковых темно-синих костюмах. Это напомнило ей о Фионе, у которой она украла выходной, и дне, проведенном ими в Сент-Джеймсском парке. То время казалось далеким и безобидным, хотя прошло всего десять дней. Сейчас Фиона, должно быть, по второму разу разносит судна. Стоя в тени церковного портика, Брайони подумала, что нужно купить подруге гостинец — что-нибудь вкусненькое: бананов, апельсинов или швейцарского шоколада. Санитары знали, где все это достать. Она слышала, как они говорили, что купить можно абсолютно все, были бы деньги. Брайони смотрела на цепочку машин, двигавшихся в том самом направлении, куда ей было нужно идти, и думала о еде: о больших кусках ветчины, яйцах-пашот, жареной цыплячьей ножке, ирландском рагу, лимонных меренгах. О чашке чаю. То, что у нее за спиной все это время продолжала звучать нервная, тревожная музыка, она осознала лишь тогда, когда звуки замерли; во внезапно наступившей тишине на нее снизошел покой, и она решила сначала поесть. Там, куда ей предстояло идти, ничего похожего на кафе видно не было — лишь кварталы унылых многоквартирных домов, сложенных из темно-оранжевого кирпича.
Прошло несколько минут, из церкви вышел органист, держа в одной руке шляпу, в другой — тяжелую связку ключей. Она хотела было спросить у него, где здесь ближайшее кафе, но у него был вид человека такого же нервного, как и его музыка. Запирая церковную дверь, он не обращал на Брайони ни малейшего внимания. Потом нахлобучил шляпу и быстро пошел прочь.
Возможно, то был первый шаг на пути отказа от собственных планов, но Брайони уже двигалась вспять, по собственным следам, в направлении клэпемской главной улицы, находившейся в трех поворотах от церкви. Нужно позавтракать и еще раз все обдумать. Возле станции метро она наткнулась на питьевой фонтанчик и с восторгом погрузила лицо в воду. Наконец ей удалось отыскать затрапезное маленькое кафе с грязными окнами и усеянным окурками полом. Еда здесь, впрочем, была ничуть не хуже той, к которой она уже привыкла. Брайони заказала чай, три тоста с маргарином и сомнительный бледно-розовый клубничный джем. Поставив себе диагноз — гипогликемия, она насыпала в чашку побольше сахара, однако сладость чая не смогла перебить привкус хлорки.
Она выпила вторую чашку, радуясь, что чай теплый, так что можно проглотить его залпом, потом воспользовалась туалетом без унитаза, расположенным в глубине мощеного двора позади заведения, — медсестре любая вонь нипочем, — и натолкала туалетной бумаги под пятку, это должно было облегчить следующие две мили пути. Умывальник с примитивным краном был привинчен к стене болтами. К прямоугольному куску мыла с серыми прожилками Брайони предпочла не прикасаться. Когда она открутила кран, залп ржавой воды ударил в раковину и обрызгал ей туфли. Она протерла их рукавом, причесалась, пытаясь представить, что кирпичная стена — это зеркало. Накрасить губы, однако, перед таким зеркалом не удалось. Потом она промокнула лицо носовым платком и похлопала себя по щекам, чтобы вызвать румянец. Решение было принято — казалось, даже без ее участия.
Выйдя из кафе и направляясь назад, она чувствовала, как с каждым шагом увеличивается расстояние между ней и ее вторым «я», не менее реальным, шагающим теперь обратно, в больницу. А может, именно Брайони, идущая в направлении Бэлхема, была фигурой воображаемой, призрачной? Чувство нереальности усилилось, когда она достигла здешней главной улицы, более или менее такой же, как та, что осталась позади. Таков был Лондон за пределами центра — агломерат одинаковых унылых городков-районов. Брайони поклялась себе, что никогда не будет жить в таком.
Улица, которую она искала, оказалась в трех поворотах от станции метро — еще одна топографическая «реплика». Террасы в стиле короля Эдуарда VII, затянутые сеткой и обшарпанные, выстроились в ряд не меньше чем на полмили. Дом номер 43 находился приблизительно в середине улицы и ничем не отличался от остальных, если не считать занимавшего большую часть палисадника старенького «форда» без колес, покоившегося на четырех кирпичных столбиках. Если дома никого не окажется, она сможет уйти с чистой совестью, успокоив себя тем, что по крайней мере попыталась. Звонок не работал. Брайони дважды ударила дверным молоточком и отступила назад. Где-то наверху громко хлопнула дверь, послышался сердитый женский голос, по лестнице застучали каблуки. Брайони попятилась еще на шаг: пока не поздно было ретироваться. Но кто-то, раздраженно вздыхая, завозился с щеколдой, и дверь открыла высокая женщина лет тридцати пяти с грубым лицом, запыхавшаяся и чем-то разгневанная. Приход Брайони явно застал хозяйку в разгар какого-то скандала, и, впуская ее, она никак не могла сменить выражение лица — рот открыт, верхняя губа сварливо изогнута.
— Что вам надо?
— Я ищу мисс Сесилию Толлис.
Женщина снова тяжело вздохнула и резко отвернулась, будто ее ударили. Потом оглядела Брайони с ног до головы.
— Вы на нее похожи.
Ошеломленная, Брайони ничего не ответила.
Женщина издала очередной вздох, похожий скорее на плевок, и пошла через прихожую к лестнице.
— Толлис! — заорала она. — На выход! — После чего, смерив Брайони взглядом, полным презрения, и свирепо хлопнув дверью, исчезла в комнате, выходившей в прихожую, — видимо, своей гостиной.
Воцарилась тишина. Стоя на пороге, Брайони видела полоску линолеума в цветочек и нижние семь-восемь ступенек лестницы, затянутой темно-красной ковровой дорожкой. Дорожку придерживали медные стержни. На третьей ступеньке стержня не хватало. На полпути к лестнице, придвинутый прямым краем к стене, стоял полукруглый стол, на нем — предназначенная для писем полированная деревянная полка, похожая на подставку для гренков. Сейчас она пустовала. За лестницей линолеум простирался до двери, застекленной «морозными» окошками. Дверь, вероятно, вела в кухню. Обои на стенах тоже были цветочными — букеты из трех розочек, перемежающиеся снежинками. От крыльца до лестницы Брайони насчитала пятнадцать букетов, но шестнадцать снежинок. Дурной знак.
Наконец она услышала, как наверху открылась дверь, возможно, та самая, которая хлопнула, когда она постучала, потом — скрип ступенек, затем в поле зрения возникли толстые носки, полоска кожи над ними и подол знакомого голубого шелкового халата. И вот — голова Сесилии, наклонившейся, чтобы посмотреть, кто там, внизу, и стоит ли спускаться дальше в таком виде. Брайони понадобилось несколько секунд, чтобы узнать сестру. Та медленно сделала еще три шага.
— О господи! — воскликнула она и села на ступеньки, сложив руки.
Одна нога Брайони все еще была снаружи, другая стояла на пороге. В гостиной хозяйки включили радио. Когда лампы нагрелись, послышался хохот зрительного зала. Продолжился какой-то комично-льстивый монолог, завершившийся бурей аплодисментов, а потом ударил оркестр. Брайони промямлила:
— Мне нужно с тобой поговорить.
Сесилия дернулась было, чтобы встать, потом передумала.
— Почему ты не предупредила меня о приходе?
— Ты не ответила на мое письмо, поэтому я пришла.
Сесилия плотнее запахнула халат, похлопала по карману, вероятно надеясь нащупать там сигарету. Лицо у нее стало более смуглым; кожа на руках тоже потемнела. Она не нашла того, что искала, но осталась сидеть.
— Значит, ты учишься на медсестру, — скорее в порядке констатации приметы времени, чем из желания сменить тему, сказала Сесилия.
— Да.
— В чьем отделении?
— Сестры Драммонд.
Сесилия ничем не дала понять, что знакома с сестрой, и не выразила недовольства, что сестра работает в той же больнице, где работала она. В глаза бросилась еще одна явная перемена, произошедшая в Сесилии: прежде она разговаривала с младшей сестрой по-матерински снисходительно: «Сестренка, малышка…» Теперь от снисходительности не осталось и следа. Резкость ее тона удержала Брайони от вопроса о Робби. Она сделала еще шаг вперед, оставив, однако, дверь за спиной открытой.
— А где работаешь ты?
— Неподалеку от Мордена, в НМП.
Госпиталь неотложной медицинской помощи, военный госпиталь, видимо принявший на себя основной удар эвакуационной волны. Слишком о многом нельзя было говорить и спрашивать. Сестры смотрели друг на друга. Хотя вид у Сесилии был помятый, как у человека, только что вставшего с постели, она оказалась красивее, чем помнила Брайони. Ее удлиненное лицо всегда было необычным, несколько лошадиным, как говорили все, даже ее искренние почитатели. Теперь оно выглядело откровенно чувственным, видно, благодаря пламенеющему бутону сочных губ. Глаза, казалось, стали более крупными и темными — быть может, от усталости. Или от печали. Тонкий длинный нос с трепетными ноздрями, точеные черты. Лицо было неподвижным и напоминало маску. По нему трудно было что-либо понять. Новый облик сестры усугубил неуверенность Брайони и сделал ее еще более неуклюжей. Сидевшая перед ней женщина, которую она не видела пять лет, казалась почти незнакомой. С ней Брайони ни в чем не могла быть уверенной. Она старалась найти какую-нибудь новую, нейтральную тему, но в голову не приходило ничего, что не затрагивало бы деликатных предметов — тех, о которых все равно рано или поздно придется говорить. Только потому, что молчаливое разглядывание друг друга становилось невыносимым, она наконец спросила:
