Любовь Каверина - Он строит, она строит, я строю
Скажет Антонина Ивановна, «сестры Петуховы», прямо как певицы сестры Федоровы.
— Спускаюсь я сегодня в огород собрать гусениц с белого шиповника, вдруг слышу, Дарья Матвеевна Елизавете Матвеевне через дорогу кричит: «Ходить, ходить тут, как шпиён. Каждый листик вынюхиваить. Шля-япу на глаза нацепи-ила, думаить не узнають ее!» Сначала не поняла, про кого это они, а как до шляпы дошло, тут все стало ясно. Дался им мой головной убор. Никакого почтения к заслуженным вещам. Я эту, с позволения сказать, панаму, всего каких-нибудь восемнадцать лет назад купила, когда в туристической группе по Крыму путешествовала. Вот только цветы с нее пришлось спороть. В своем первозданном виде она была еще экстравагантнее.
Вот это да! Представляю, Антонина Ивановна с огромным рюкзаком, в кедах топает по горам по долам через весь Крым! Сколько же ей лет тогда было?
— Полагаю, что неравнодушие сестер Петуховых к моей персоне вызвано недостатком воспитания.
— Они же дореволюционные… ой, простите, Антонина Ивановна… Я имела в ввиду…
— Воспитание не является продуктом государственного устройства. В приличных семьях при любом режиме хорошее воспитание.
— Петушихам, бедным, тяжело, им приходится каждый день выполнять тяжелую монотонную работу.
— Ни к какой другой работе они просто не приспособлены. Попробуй, заставь их сидеть за книгами. Они как собаки завоют.
— Петушихи не виноваты, так сложилась их жизнь.
— Что значит «сложилась»? Эта жизнь их вполне устраивает. Они считают себя хозяевами в ней. Только послушать, как они распоряжаются судьбами дачников: этих они пустят, тех выгонят. Господа, да и только.
— Какие же они господа в черных заношенных юбках, в фартуках и плюшевых жакетках?
— А в кубышке у каждой больше, чем у любого профессора на сберкнижке.
Вот ведь какая Антонина Ивановна. Берет и перепутывает собой время. Время должно всегда идти вперед от темного прошлого к светлому будущему: в космос, в коммунизм. А у Антонины Ивановны получается, что раньше люди были воспитанные, а теперь нет.
— Антонина Ивановна, хватит картошки?
— Нет, если придут солдаты, нужно еще столько же.
Ну, Петушихи, ладно, в них время просто остановилось: старое, дореволюционное. Хотя, что значит «время В НИХ остановилось»? Ведь вон этих Петуших сколько! Это они остановили время!
А Антонин Ивановн сколько? Одна? Может, ее обратное время можно не считать? Мне в нем так же трудно жить, как во времени Петуших.
— Антонина Ивановна, а почему вы, кончив математический факультет, стали редактором, а не математиком?
— Время такое было. И потом, я должна тебе сказать: в своей области я такой же профессор, как математик в своей.
— Антонина Ивановна, а почему вы из Москвы уехали? Все-таки столица, Кремль?
— Ушла от мужа.
— Кто же уходит от мужа, оставив ему целый город?
— Он был влиятельным человеком, и меня преследовало ощущение, что им заполнена вся Москва.
Интересно представить себе мужа Антонины Ивановны. Наверно, он был старый и толстый, раз влиятельный. Когда она сказала, что уходит от него, он вскочил, побагровел и страшным голосом закричал: «Что?! Да как вы смеете!» А Антонина Ивановна: «Воспитанные люди так не кричат». Надела пальто, ботинки и открыла дверь прямо в метель.
Потом она шла из института в институт: «Ах, вы бывшая жена такого-то? Вас не приказано брать на работу». В школе: «Очень сожалеем, но…». В магазине ничего не продают, в поликлинике не лечат, в дома не пускают. А толстяк сидит за столом, обставленном телефонами: «Алло? Она была у вас? Выгнали? Прекрасно, прекрасно. Что? Она не заплакала? Ничего, заплачет».
— Антонина Ивановна, ваш отец умер в блокаду?
— Нет, в блокаду умерла мама. Отец погиб в тюрьме незадолго до войны.
Тюрьма? Опять тюрьма? Какая-то жуткая дыра во времени.
— Кстати, мужа моего взяли уже после войны.
Ой, и муж, оказывается, провалился в ту же дыру. А я про него такое подумала… Но кто же залатывает время? Кто знает, где у времени зад, а где перед?
И ведь ни у кого не спросишь. Скажут, маленькая. А какая же я маленькая, если мне нужно понять время каждого человека. Чтобы идти прямо в будущее и не заблудиться.
— Антонина Ивановна, а что вы больше любили — Ленинград или Москву?
— Дочистила картошку? Молодец. Теперь скинь-ка с себя платьишко и простирни. На таком солнце вмиг высохнет.
— Так Ленинград или Москву?
— Больше всего я любила Белгород. Маленький провинциальный городок. Кондитерские, претендующие на европейский шик. Лавочки, где приказчики особенно почтительно раскланивались с моей мамой, она для них была дама и постоянная клиентка. Хотя папе моему не было свойственно тщеславие провинциального полусвета. Но и он иногда любил разыграть из себя гуляку и мота. И тогда мы садились в поезд и ехали обедать в ресторан в Харьков или слушать оперу в Киев.
— А Ленинград?
— Ленинград? Блокада. Ожидание сына из плена. Коммунальная квартира…
Что— то у нас с тобой керосинка коптит. Не иначе, как керосин кончается.
Кажется, я начинаю понимать, почему у Антонины Ивановны так странно течет время. Просто она очень долго жила. Это была жизнь не одного, а нескольких человек. Один шел вперед, другой застыл на месте, третий повернул назад…
Нужно проследить время того, кто не так долго жил. Раскиных? Угу. Сначала время шло правильно, потом обрыв, и оно потащилось медленно-медленно, как черепаха. Теперь Шурка это медленное время возьмет и раз — скачком продвинет вперед. Цыц! Слушаться! Кому говорят!
А вдруг он никогда в театральный не поступит? Вдруг у него время остановится совсем? Нет, так не может быть. Это было бы слишком несправедливо по отношению к их семье.
Интересно, как время движется у Арта? Смешно: внешний обод катится вперед, а внутренний — назад: в далекое-далекое прошлое.
А мои папа с мамой? Вот у них правильное время. И они правильно идут вместе с ним.
Боюсь только, я подведу их время: не поступлю в университет, не стану ни ученым, ни писателем. Никем.
Зачем папа привез к нам на дачу гостей?
Неужели он не видит, что дом наш недостройка. Его нельзя посторонним показывать. Самому же потом будет неловко перед своими студийцами, когда они тут все рассмотрят. Хоть бы мама или Антонина Ивановна приехали. Они бы придумали, как все понезаметней сделать. А от меня какой прок?
— Давай, голуба, не суетись. Здесь все люди свои, цирковые, так что устроимся на газетке по-походному.
— Но газетку-то нужно постелить на стол. А у нас такого большого стола нет.
— В беседке накроем. На свежем воздухе. Смотри, мышонок, сколько мы всяких вкусных вещей от Елисеева приволокли.
— В беседке стол качается. Ножки подгнили. И одна скамейка сломана.
— Не беда, дружок, здесь все люди мастеровые. Тащи молоток, гвозди, вмиг починим.
Кто ж так гостей принимает. Не успели приехать — раз в зубы молоток. Работайте. А вдруг у них никогда дачи не было, и они не умеют скамейки сбивать? И папа хорош, отдал распоряжение, натянул заляпанный комбинезон и пошел штукатурить нижнюю комнату.
— Принес молоток, малыш? Давай сюда.
Дожили: я оказывается «малыш», а столярными работами будет заниматься девушка, которую все зовут Старостой. Вроде и вправду больше некому. Тот, кого зовут Торопов, ушел на колодец. Сабский с Катюшей любезничают на солнышке. Вместо того, чтобы хотя бы помочь мне накрывать. А по прогнившим доскам лупит молотком Староста.
— Како-ой здесь во-оздух…
— Ничего дачка. Жить можно.
Интересно, кто этот Сабский? Катюша-то сразу видно — гимнастка. Ей в пантомиме самое место. А он… тощий и длинный… Жонглер? Нет точности движений. Хотя пальцы длинные как у пианиста. Фокусник? Фокусники все старые и в пантомиме им делать нечего.
— Братцы! На горизонте один Торопов и целых два ведра!
— Кто сказал целых, может, в них только на донышке.
— Торопов! Как водичка? С лягушками?
— Ничего подобного, лягушек я всех по дороге повыкидал. Только одну в платочке принес. Сабскому. Вдруг он на ней женится.
— Только после вас.
— Мне нэ трэба, я уже на одной женат.
Не хорошо жену лягушкой обзывать, даже если это треп. Сам-то он из каковских: из прыгунов в пантомиму прыгнул, из канатоходцев осторожно пришел?
— Ну что за молодчина у нас Староста! За версту чую рабочую косточку.
«Рабочая косточка»? Пожалуй, папа прав, Староста больше похожа на девушек, выходящих с «Русского дизеля», чем на артистку. Трудно ей, наверно, каждый день преодолевать такую фигуру и лицо.
— Сабский, кончай заговаривать Катюше зубки, тащи гитару. Староста, разливай божественную влагу. А я тут к ветчинке поближе пристроюсь, мы уже нашли с ней общий язык.
— За отца русской пантомимы! Виват! Виват! Виват!
— За советских Марселей Марсо! А здорово мы подделали билеты на его представление!
