Любовь Каверина - Он строит, она строит, я строю
— Доча, ты что грузовика не слышала? Ну, вы с Антониной Ивановной и спать! Кругом дым коромыслом, а им хоть бы что.
— Ты когда приехала?
— Вчера. Посмотри в окно.
— Ой, Раскин свою сосну спилил!
— Это не он. Это мы.
— Ты-ы?
— В другое окно взгляни.
— Доски привезли! Ой, забор у Петушихи съехал! Это тоже ты?
— Мы своим грузовиком его снесли. Одевайся скорее. Идем завтракать.
— Значит, ночью я действительно твой голос слышала? А мужчины кто?
— Один был мужчина. Шофер. Ты даже представить себе не можешь, сколько я натерпелась вчера с этими досками. До сих пор придти в себя не могу.
— Мы тебя вчера ждали-ждали, даже обедать не садились.
— Какой там обед. Еду из института, измученная, поезд битком набит. И вдруг меня кольнуло: зайду-ка на склад, вдруг доски привезли.
— Пол внизу настилать?
— Ну конечно. Твоего отца ведь не заботит, что дом без пола никакой комиссии не сдашь.
— Папа работает.
— Конечно, он только один и работает… Вот говорят, предчувствия нет. Есть. Полгода досок на склад не завозили. А тут, пожалуйста: прекрасные шпунтованные доски. Да еще горбыль на черный пол. Я туда, сюда — машины нет. Склад через час закрывается. А завтра — ищи свищи эти доски. Что делать? Выхожу на шоссе, голосую. Все машины мимо. У меня уже рука онемела махать. Вдруг подкатывает громадина с прицепом. Выскакивает шофер, молоденький такой парень. «Тебе, хозяйка, далеко везти?» «Нет, — говорю, — километров пять». «Доски, что ли?» «Доски», — говорю. «Я б тебе, хозяйка, подвез, да вот обещал одному тут рельсы подбросить». Смотрю, у него в кузове и вправду с десяток рельсов лежит. И что меня опять надоумило? Я ему: «А вы продайте мне рельсы. У меня балки в доме гниют, а заменить нечем». И представляешь, согласился. Только, говорит, грузиться надо по-быстрому, а то мне машину в десять сдавать. Ну, раз такое дело — машина, да еще с прицепом, — я и погрузила: доски, горбыль, олифу, глину. Выехали мы с шофером на шоссе. А он и говорит: «Дом-то у почты, что ли?» «Да, недалеко». «Значит, прямиком поедем. Я тут проселок через деревянный мост знаю. В миг обернемся». Я внутренне охнула: увязнем с таким грузом в глине. Но не посмела ничего сказать — а то еще ударится в амбицию. Доро-ога — ухаб на ухабе. Но я молчу. Доехали кое-как до деревянного моста. Я на него глянула и охнула: не мост, а одно название. По нему телега — и та не проедет. Но молчу. Парень мой мотором зарычал и вперед. Ну, думаю, плакали мои доски. Представляешь, медленно передние колеса въезжают на мост, кабина, кузов, прицеп… И вдруг под последними колесами — трах! И целый пролет проваливается. Все, думаю, в тюрьму с этими чертовыми досками попадем. А шофер мой — хоть бы что, схватил топор и давай рубить ветки на обочине. Темнеть начало, я дергаюсь: психанет парень, и укатит с моими досками. Битых три часа мы уже возимся. Но парень оказался порядочным, не бросил меня. Насилу сдвинулись с этого проклятого моста. Но все это были еще цветочки по сравнению с тем, что нас ждало впереди. Кое-как доползли до нашего спуска. Тьма, ни зги не видно. Стали доски разгружать, и вдруг чувствую — машина боком сползает под откос на Петушихин забор. Аккуратненько так его отодвигает и устремляется прямо к Петушихинской хибаре. Петушиха выскочила, орет, пинает грузовик. Шофер — мне: «Трос есть?» Где его в темноте найдешь, трос-то этот? К счастью, при моей аккуратности и привычке класть все на свое место, трос быстро отыскался. Приволокла парню проволоку и глазом не успела моргнуть, как он ее зацепил за раскинскую сосну. А дальше все было как в кино: ты не поверишь, громадину-сосну трос перерезал, как масло. Она постояла некоторое время, покачалась и прямо на глазах пошла вниз. Я к Раскину, стучу ему в окно, извините, мол, мы вашу сосну нечаянно сломали. И что ты думаешь? Раскин даже не побеспокоился выйти взглянуть. «Черт с ней, — пробурчал, — с сосной этой».
А парнишка в это время успокаивал Петушиху: «Не боись, мамаша, все путем будет». Я думала, она ему в глаза вцепится, а она ничего, принялась помогать мне доски с машины сбрасывать. Шофер пошел на шоссе искать тягач. Какой тягач в двенадцать ночи? Где он тут развернется? Я уже ни во что не вникаю: бросаю и бросаю доски. Спасибо, Петушиха меня не оставляет. В третьем часу слышим — ревет. Нашел-таки парнишка тягач. Подцепил грузовик и поволок в гору. Для меня это уже было как во сне. Ни рук, ни ног не чувствую. Поднялась наверх, стащила с себя мокрую одежду и, не моясь, ничего, плюхнулась в постель.
— Что же ты меня не разбудила?
— Пожалела. Если бы знала, я бы и сама не стала связываться с чертовыми досками. Чувство ответственности подвело.
— А как же теперь мост?
— Починят, небось. В чье-то ведомство он ведь входит.
— Ой, мам, тебе же на работу нужно?!
— Ничего, я позвонила с почты, предупредила, что буду работать дома. Сейчас схожу в воинскую часть. Может, удастся найти солдат перетащить доски в дом.
Неудобно перед Раскиными, что мы у них сосну спилили. Мало у них своих бед, еще мы добавляем. Пойти, что ли, выразить соболезнование? Или хотя бы взять топор и помочь обрубать сучья?
— Что, красавица, помогать пришла?
— Добрый день. Сосна вот упала…
— Черт с ней, с сосной. Отец в городе?
— Да.
— Ну, раз с топором пришла, руби сучья, что поменьше.
— Вот эти?
— Угу. Дурака моего видела?
— Нет.
— Сидит дома взаперти. Переживает. Сказала б ты ему…
— Что он на будущий год поступит? Он меня не послушает.
— Э-э-э, выдумал тоже — те-ат-раль-ный.
— Но вы же сами с Валентиной Петровной…
— Что мы? У нас время другое было. Сейчас время для хитрых, а Шурка мой, как и ты — простофиля.
— Наше время будет лучше. Сейчас ни войны, ни…, ну, в общем…
— Эх-ма, кабы денег тьма! Гляди, Валентина Петровна идет, сейчас заругает, что тебя работать заставляю.
— Что это Вася за эмансипация у нас такая? Девчушка дрова рубит? Ну-ка, мяукни, может, и тебе топор дадут?
— Разве что к хвосту ему привязать?
— Тогда Шуру позовите.
— Был Шура, да весь вышел.
— Никуда он не вышел. Дома сидит, просвещается.
Странно Валентина Петровна всегда шутит: не насмешничает, а наоборот, как будто прикрывает шуткой кого-то. Можно подумать, что у нее в доме тайно живет карлик, и она боится, что какой-нибудь непрошенный гость причинит ему зло.
Нет, не могу я ничем Раскиным помочь. Только напорчу. Может, пойти к Петушихе? Мы все-таки и у нее забор сломали. И потом, она сейчас наши доски от дороги оттаскивает.
— Здравствуйте, Елизавета Матвеевна.
— Чего батьки-то нет, уехавши?
— Да, в командировке.
— Не поднимай за толстый конец, живот надорвешь. Матка-то чего на юг не едет?
— Она работает.
— А поедет?
— Не знаю.
— Бабка-то твоя… аль померла?
— Нет, почему, жива.
— Чего ж на дачу не едет?
— Не любит загородной жизни. Не привыкла без комфорта.
— А энта ваша приживалка, значит, любит. Торчит что ни день жопой вверх. И голова-то у нее, у старой, не заболит.
Странная Петушиха, мы ей чуть дом не снесли, а она всю ночь наши доски таскает. А Антонина Ивановна с ней даже никогда не разговаривала, а Петушиха так и клокочет ненавистью?
— Ты в какой класс-то перешла?
— В восьмой.
— Грамотная значит. За доски сколько мать платила?
— Не знаю.
— Вот пол настелете — и уже дачникам сдавать можно будет.
— Мы сдавать не будем, мы же для себя…
— Ну-ну, раз богатые, можно и для себя. Солдаты-то когда придут?
— Мама пошла за ними.
— Ну-ну. Надоть им сказать, чтоб забор мой от дороги маненько отнесли. А то: как ваши машины не приедуть, во-от ломають, во-от ломають, будто для них ставлено.
Между прочим, никто не просил Петушиху наши доски трогать. Скорей бы пришли солдаты. Невозможно с ней работать: она так дергает, так швыряет, что доски — и те становятся злыми. Царапаются. Солдаты придут, опять встанет вопрос, чем их кормить. Антонина Ивановна, наверно, уже начала обед готовить. Ей одной на такую ораву не управиться.
— Антонина Ивановна, давайте я картошку почищу.
— Возьми ножик поострее, мой никуда не годится. Ты случайно не знаешь, чем это я сестрам Петуховым не угодила?
Скажет Антонина Ивановна, «сестры Петуховы», прямо как певицы сестры Федоровы.
— Спускаюсь я сегодня в огород собрать гусениц с белого шиповника, вдруг слышу, Дарья Матвеевна Елизавете Матвеевне через дорогу кричит: «Ходить, ходить тут, как шпиён. Каждый листик вынюхиваить. Шля-япу на глаза нацепи-ила, думаить не узнають ее!» Сначала не поняла, про кого это они, а как до шляпы дошло, тут все стало ясно. Дался им мой головной убор. Никакого почтения к заслуженным вещам. Я эту, с позволения сказать, панаму, всего каких-нибудь восемнадцать лет назад купила, когда в туристической группе по Крыму путешествовала. Вот только цветы с нее пришлось спороть. В своем первозданном виде она была еще экстравагантнее.
