Артур Миллер - Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна
Она огляделась вокруг с почти безумным видом, она все еще улыбалась и смеялась с ним вместе, а потом заметила палку и побежала, побежала длинными танцующими прыжками, и собака посмотрела на нее, на палку, которой она стала размахивать, подзывая пса к себе. Она швырнула палку в море, и собака устремилась за ней в воду; Сэм быстренько поднял последнюю рыбку и бросил ее, и она вся изогнулась, вновь обретая жизнь, и скользнула в воду.
Берег теперь был совершенно чист, рыбаки возились, укладывая и убирая сети, и они вместе пошли обратно к дороге.
— Извини, Сэм, но они ведь были живые, и раз уж никто не собирается их есть…
— Ну, прилив унес бы их и мертвыми, милая, и их съели бы другие рыбы. Впустую они бы не пропали.
— Да, — сказала она.
Они шли, держась за руки, и она молчала. Он чувствовал, как внутри его раскрывается, расцветает ощущение огромного счастья — она заставила его заняться этими рыбами, которые сейчас плавают себе в море, потому что он поднял их с песка и бросил обратно в воду. А она подняла на него глаза и посмотрела, как маленькая девочка, с выражением открытого и искреннего изумления на лице, хотя улыбалась при этом улыбкой взрослой женщины, и сказала:
— Но некоторые из них могут выжить и жить потом до старости.
— Но потом они все равно умрут, — сказал он.
— Но по крайней мере проживут столько, сколько смогут. — И она засмеялась, хотя женская честь ее души прекрасно осознавала абсурдность этого утверждения.
— Это верно, — сказал он, — они доживут до преклонного возраста и добьются богатства и уважения…
Она взорвалась смехом:
— И дождутся, когда их дети станут взрослыми!
Он поцеловал ее в губы, благословляя ее самое и ее желания.
— Ох, как же я тебя люблю! — сказала она со слезами на глазах. И они пошли домой.
Неприкаянные
Ветер с гор дул всю ночь. Озверевшие потоки воздуха мчались, закручиваясь, по темному небу, насквозь продувая голубую пустыню, и со свистом уносились обратно в горы. Трое ковбоев спали, закутавшись в одеяла, повернувшись спиной к ближним изгибам поднимающихся амфитеатром гор, а лицом — к пустыне, заросшей полынью. Бесконечные приливы ветра, как бы омывая их завываниями, пробивались в их сон, и когда они прекратились, вокруг воцарилась мертвенно-бледная лунная тишина, от которой Гай Лэнглэнд проснулся и открыл глаза. Впервые за последние три ночи он слышал собственное дыхание, и в этой только что установившейся тишине поглядел на звезды и отметил, какие они нынче яркие и как их хорошо видно. Он ощутил прилив радости, выбрался из-под одеял и встал, полностью одетый.
На тихом плато, растянувшемся между двумя горными гребнями, Гай Лэнглэнд был сейчас единственной движущейся тенью. Он повернул голову вбок, и все его тело совершило полный оборот. Он смотрел в глубокое темно-синее небо, высматривая признаки приближающейся грозы. И понял: день предстоит им хороший, спокойный. Он отошел на несколько шагов от других двоих спящих и помочился на песок. Возбуждение, вызванное установившимися тишиной и спокойствием, пробуждало тело к новой жизни. Он вернулся и поджег связку сухой полыни, что собрал вчера вечером, набросал поверх быстро вспыхнувших язычков пламени несколько сучьев потолще, поставил почерневший кофейник на камни, окружавшие кострище, и присел на корточки, глядя на образующиеся оранжевые угли.
Гаю Лэнглэнду было сорок семь, но сейчас он был таким гибким и проворным, как никогда раньше. Блеск его глаз всегда усиливался, когда ему предстояло что-то делать — выпрямить гвоздь, укротить лошадь, — но сразу тускнел, когда делать было нечего, и тогда его лицо приобретало сонное выражение. Когда в том месте, где он в данный момент остановился, ему подвертывалась работа, он оставался там и, когда делать уже было нечего, уезжал. У него была жена и двое детей, сейчас они находились менее чем в сотне миль отсюда, и он не видел их уже более трех лет. Она изменила ему, и он был ей не нужен, но детям, конечно, лучше оставаться с матерью. Он начинал скучать по ним, а все, что он ощущал в такие моменты, было чувство тоски, но когда оно проходило, у него не оставалось никаких вопросов о том, что ему следовало бы сделать, чтобы собрать их всех снова вместе. Он родился и вырос на ранчо, на свободе, и никогда не понимал, как можно переделать то, что уже сделано, точно так же, как нельзя остановить в воздухе падающие капли дождя. Улыбка и выражение лица у него были соответствующие. Лоб был разделен на равные доли глубокими морщинами, так что брови были вечно приподняты несколько ожидающе, чуть удивленно, немного забавно, а губы всегда дружески улыбались. Уши торчали в стороны, как это часто бывает у маленьких мальчиков или молодых телят, и еще у него был по-мальчишески вздернутый курносый нос. Но кожу ему выдубил коричневой ветер, его маленькие глазки все видели и все подмечали и, кроме того, были приучены не выказывать страха.
Гай Лэнглэнд поднял глаза от костра к небу и заметил первый тоненький проблеск розового. Он встал, подошел к спящим и потряс Гвидо Раканелли за плечо. С места, где лежала голова Гвидо, донеслось ворчливое приветствие, но он не шевелился, и глаза его были закрыты. «Этот сучий ветер стих», — сказал Гай. Гвидо услышал, но не шелохнулся, продолжая сохранять позу спящего. Костям было явно тепло у костра, под толстым слоем жира. Гай хотел было еще раз его потрясти и наконец разбудить, но за последние несколько дней он начал подозревать, не решил ли Гвидо втайне вообще перестать летать. В движке самолета здорово стучали клапана, один амортизатор шасси сильно просел. Гай знал пилота много лет, он понимал и уважал перемены его настроения. Полеты туда и обратно над этими горными хребтами в нескольких футах от скалистых обрывов — это не такая работа, заниматься которой можно заставить силой. Но сейчас, когда ветер стих, Гай очень надеялся, что Гвидо нынче утром взлетит и они все же займутся своим делом.
Он поднялся на ноги и снова посмотрел на небо. И замер на месте, думая о Рослин. У него было большое желание иметь при себе хоть какие-нибудь заработанные деньги, когда он придет к ней сегодня вечером. Это желание возвращалось к нему снова и снова вместе с ощущением, что он каким-то образом уже миновал стадию шуточек и снова должен начать работать и зарабатывать на жизнь, как он всегда делал до того, как встретил ее. Не то чтоб он не работал для нее, но это было не то. Водить ее машину, ремонтировать ее дом, выполнять всякие ее мелкие поручения — все это было не то, что можно назвать настоящей работой. И все же, подумалось ему, это тоже работа. Но в то же время не настоящая.
Он перешагнул через второго спящего и потряс его. Перс Хаулэнд открыл глаза.
— Этот сучий ветер стих, Перс, — сказал Гай.
Глаза Перса уставились в небеса, и он кивнул. Затем он вылез из-под одеял, прошел мимо Гая и стал мочиться на песок, глубоко дыша, как во сне. Гай всегда считал его забавным, за ним было здорово наблюдать, когда он просыпался. Перс вечно на все натыкался и иной раз даже мочился на собственные сапоги. Просыпаясь, он сильно напоминал ребенка, вот и сейчас глаза у него были все еще сонные, а взгляд затуманенный.
— Это лучше, чем заниматься поденщиной, а, Перс? — бросил ему Гай.
— Точно, черт возьми, — пробормотал Перс и вернулся к костру, почесывая тело через одежду.
Гай присел возле огня и принялся сгребать пылающие угли в кучу, потом установил над нею на камни сковороду. Он мог браться за раскаленные предметы, не ощущая боли. Вот и сейчас он подвинул пальцем пылающий янтарным светом уголек.
— У меня от этих твоих штучек нервный припадок будет, — сказал Перс, глядя на него через плечо.
— Ничего особенного, просто огонь, — сказал Гай, ужасно довольный.
С минуту молчали, радуясь начавшему светлеть небу.
— Гвидо полетит нынче? — спросил Перс.
— Пока ничего не говорил. Видать, обдумывает.
— Скоро станет совсем светло, — предупреждающе проговорил Перс.
Он посмотрел в сторону ближайшего хребта и увидел порозовевшие скалы, окутанные тайной, вздымающиеся к слабо отсвечивающим звездам. Персу Хаулэнду было двадцать два. Высокого роста, с тощими бедрами, он стоял сейчас, не прилагая к тому никаких усилий, как стоят горы, на которые он смотрел, словно был создан прямо здесь, уже в джинсах, в тесной клетчатой рубахе с манжетами, застегивающимися на три пуговицы, в бежевой широкополой шляпе, сдвинутой на светлый затылок, с большими кистями рук, заткнутыми за пояс так, чтобы пальцы касались чеканной пряжки ремня с его фамилией, выбитой под фигурой вставшей на дыбы лошади. Это был его первый в жизни приз, выигранный на состязаниях по укрощению необъезженных лошадей, и ему нравилось касаться его, когда он стоял в ожидании, а он любил ждать.
