Томас Пинчон - Винляндия
Но когда он выяснил насчёт Прерии — хотя никогда не называл её по имени, лишь ухмылялся:
— Стало быть, ты воспроизвелась, — Френези — что-то ещё, нечто из кошмаров насильственного размножения, должно быть, взяло верх, потому что после, рассудив, должно быть, не иначе как увечно, Бирк неизбежно повернулся и кинулся за младенцем, а заметив, что на пути Зойд, устроил и его удаление. Одной субботой с лёгкой облачностью, почти через год после того, как Френези съехала, Зойд и Прерия, вернувшись с дневной прогулки по переулку к Гордитскому пирсу, обнаружили у себя дома в гостиной, подумать только, Эктора, стоявшего в театральной позе у здоровеннейшего, что Зойд видел в жизни, блока прессованной марихуаны, такой и в двери не пройдёт, однакож вот он высится, загадочно, косматый монолит чуть не до потолка.
— Прошу прощения на секундочку. — Палец к губам, Зойд сходил и уложил дочь, задремавшую на солёных бризах, на кровать в другой комнате, поблизости разместил её бутылочку и уточку, и вернулся, пялясь на гигантский кирпич, всё нервенней. — Дай-ка угадаю — «2001: Космическая одиссея» [1968].
— Скорей уж «20 000 льет в Синг-Синге» [1933].
Зойд обмяк на гигантский блок, нуждаясь в поддержке.
— Даж’ не ты придумал, верно?
— Кому-то в Уэствуде очень твоя жопа не нравится, напарник.
Зойд медленно повёл глазами на дверь в другую комнату, за которой спала Прерия, выждал такт, затем перевёл их обратно.
— Знаешь такого чувака из Юстиции, зовут Бирк Вонд?
Пожав плечами:
— Может, видель имя в УБН-6?
— Я знаю про него и мою бывшую старуху, Эктор, поэтому не стоит смущаться.
— Не моё делё, а политика у меня такая, я никогда в эти облясти не заходиль, никогда, с объектом, Зойд.
— Восхищаюсь, точняк, всегда так было, но где же этот господинчик, и почему он говно грести отправил тебя, а? Подкинь улики, свинти объект, конфискуй младенца, типа ты на них двоих работаешь, или как?
— Эгей, trucha, ése[116], никаких мляденцев я не краду, что с тобой такое?
— Ладно тебе — это не какая-то джайвовая откоряка отобрать у меня ребёнка?
— Эй, дядя, даже тема не моя, я только это, услюгу другу. — И он придал этой обиженной каденции своеобразный напор, словно оставляя открытым значение слова друг.
— У-гу, просто выполняешь приказы сверху.
— Не знаю, следиль ты или нет, но с Никсоном и прочей сранью там, где я работаю, последнюю пару лет реорганизация, кучу старых громиль из ФБН[117] почикали, коллег моих, а мне повезлё, что хоть работа осталясь, ага, даже на таких эступидарских[118] посыльках, как эта семейная консультация.
— Крошка… пены тут у тебя на губе, Эктор… не, всё пучком, я — я знаю, каково тебе, Кимо-сопли.
— Зналь, ты поймёшь. — Он вытащил хромированный судейский свисток и дунул в него. — Давай, ребята!
— Эй, малышка же! — Внутрь с топотом ввалилось с полдюжины личностей в чёрных козырькастых кепках и ветровках с ярлыком БНОП[119], с портативными магнитофонами, полевыми следственными комплектами, дуплексными приёмопередатчиками, ассортиментом огнестрельного оружия как заказного, так и магазинного, не говоря о камерах, фото- и кино-, коими они принялись щёлкать друг друга, стоя под травяным полиэдром, после чего стали заворачивать его в какую-то тёмную простынку из пластмассы.
— Ой, капитан, мне можно хотя бы, пожалуйста, тёще позвонить, чтоб с ребёнком помогла?
— Это называется услюга. — Преувеличенно игриво. — За услюги надо плятить.
— Заложу друзей. Верняк туговато мне придётся.
— Блягосостояние ребёнка против духарской девственности, о да, я б сказаль, и впрямь нелёгкое решение. — И где-то на этих словах в двери впархивает не кто иная как Саша, от чего у Эктора глаза заискрились, как сказал бы случайно забредший в этот город путник, невинным озорством.
— Ах ты негодник — ты же позвонил ей, правда?
— Зойд во что ты теперь вляпался — о, боже, — заприметив маячащую глыбу каннабиса, — мой? и это с маленьким ребёнком в доме, ты совсем больной?
Как по команде, Прерия проснулась посреди всей этой суеты и завопила, скорее вопрошающе, чем тревожно, и Зойд с Сашей, оба одновременно кинувшись к двери, классически столкнулись и отшатнулись друг от друга, завопив:
— Дурак сторчавшийся, — и:
— Настырная сука, — соответственно. После чего злобно пялились друг на друга, пока Зойд наконец не высказался: — Послушай — ты же тёртая голливудская детка, по бульвару не раз туда-сюда гуляла, — доставая тряпичный подгузник из шкафчика в ванной, куда их теперь втиснуло ближе, чем понравиться могло обоим, таинственной деятельностью, необходимой для того, чтобы снова выволочь из дома Экторов колоссальный кус дури, — неужто даже непонятно, что это подстава? — переходя в спальню, Саша сосредоточенно по пятам. — Они пытаются её у меня отобрать. Приветик, Симпатяшка, помнишь свою баушку? — Пока Саша с Прерией разговаривала и играла, Зойд снял с детки, избавился от говна и простирнул тряпицу в унитазе, кинул её, присыпав «Бораксом», в пластмассовую урну, уже потяжелевшую до того, что в самый раз тащить в горку к прачечной, вернулся с тёплой тряпицей и тюбиком «Деситина», удостоверился, что тёща заметила, как он мажет в нужную сторону, и лишь когда закалывал булавками новый подгузник, вспомнил, что надо было бы обращать побольше внимания, больше заботиться об этих маленьких и по временам даже ритуальных действиях, которые принимал как должное, теперь, когда в гостиной у него поисковая партия, слишком поздно, стали так внезапно драгоценны…
Саша стояла у окна, внутрь лился свет, держа её, Прерию с вытянутой рукой в совершенной младенческой артикуляции запястья, ладони и пальчиков к топоту и треску в другой комнате, корча озадаченную гримаску.
— Не хотела орать, — пробормотала Саша.
— Я тоже. Надеюсь, не напряжёт.
— Я с удовольствием её возьму, всё равно уже давненько, поэтому с этим, по крайней мере, получится.
– ‘От тока я буду в каталажке, канеш’, — Зойд вдруг разражаясь кудахтаньем, что Прерии очень нравилось, ибо она закачалась у Саши на руках, растягивая рот, чтоб уместить улыбку, пределов которой пока не знала, время от времени пронзительно повизгивая. — Ой, тебе нравится, нравится тебе. Когда Па-пе чпок! — Он сунул палец в рот, подпёр им щёку изнутри и соснул и чпокнул ей. Она не сводила глаз, с улыбкой, вывалив язык. — А-га, вот эту вот даму ты будешь видеть много, она тебе известна как Бабуля…
— Бу я!
— А вот меня, возможно, не очень. — Следуя мудрости времени, Зойд, покачиваясь на волнах среди обломков затонувшего брака, раньше поддавался порыву заплакать, когда б на него ни находило, в одиночестве или на людях, Вступая в Контакт со Своими Чувствами на максимальной громкости, как бы ни воздействовало это на зевак, на их проблемы, их отношение к жизни, их обед. Наслушавшись замечаний вроде «Не удивительно, что она тебя бросила», «Высморкайся уже и веди себя по-мужски» и «А заодно и подстригись», он постепенно стал считать, что плакать — это всё равно что ссать, только иначе, но с той же вероятностью может навлечь неприятности, если не в то время и не в том месте, и немного погодя он научился сдерживаться и оставлять на потом, когда его надёжно примет высокая солёная волна, часто когда дверь только закрывалась, какой-то аварийный тормоз затягивался чуть потуже. На сей раз ему действительно пришлось ждать весь остаток дня, мрачно и целиком стиснувшись, пока на нём защёлкивали наручники, выводили сквозь зрительный зал соседей, что главным образом пялились в изумленье, либо разных видах умственного беспокойства, вроде страха, на высокую призму, ныне чудесным образом опять снаружи, которую закрепляли на платформе трейлера, чтобы отволочь обратно в какой-нибудь Музей наркомании, откуда её позаимствовали, а Зойда определяли на заднее сиденье серо-бурого «каприса» с правительственными номерами и увозили в горы из Гордита-Бич, срезая углы по улицам поверхности к югу и востоку, в недозастроенные районы, где полно нефтяных вышек и кивающих нефтекачек, к зелёным полям, лошадям, линиям электропередачи и железнодорожным эстакадам, наконец подъехали к скопищу низких построек песочного цвета, что могли быть участком какой-нибудь неполной средней школы, с низкими жёлтыми стенами, отделанными плиткой, и множеством маршалов США внутри, дальше полный личный досмотр, снятие отпечатков пальцев, фотографирование и отпечатывание бланков, ранняя очередь на ужин — разнообразные детали свинины, быстрорастворимое картофельное пюре и красное «Джелл-О» — затем в жилой блок и собственную камеру, где он пережидал шумные, хладноосвещенные обезъЯщиченные часы до отбоя, когда наконец-то смог полностью расслабиться, отдаться потопу, оплакать комичное личико, уже повёрнутое, когда его уводили… будет ли она по нему скучать, завтра ковыляя по Сашиному дому и заглядывая повсюду, озадаченно нахмурившись, спрашивая: «Па Пи?» Зойд, ёбаный ты дурень, обращался он к себе между спазмами, что ж ты делаешь, наплачешься и уснёшь? Вероятнее всего. А потом чуть ли сразу же снова вспыхнул верхний свет, а на складном металлическом стульчике расположился щеголеватый чувачок в небесно-голубом костюме-сафари, зовя:
