Ион Деген - Статьи и рассказы
Осколок на излете ударил меня в левую руку. Я почти не почувствовал ранения. Но генерал заметил и приказал перевязать меня. Кажется, это произошло именно тогда, когда я отрапортовал:
— Товарищ генерал армии, разрешите обратиться к товарищу гвардии полковнику.
— Докладывайте мне.
Я доложил. Генерал Черняховский сказал кому-то из своего окружения, чем наградить оба экипажа, сел в «виллис» и уехал. А за ним — сопровождавшие его.
Ровно через месяц, уже в госпитале я узнал о гибели командующего 3-м Белорусским фронтом генерала армии Ивана Даниловича Черняховского.
Прошло тридцать лет и полгода. Я прощался с детством, с несостоявшейся юностью, с местами, где мачеха-родина питалась моей кровью и потом. Морально я уже чувствовал себя гражданином Израиля. Жену и сына я повез в бывшую Восточную Пруссию показать им мою могилу.
Осенью 1944 года похоронили месиво из моего сгоревшего танка. Решили, что и я погиб. Нашли мои обгоревшие погоны. Но это были запасные погоны. Обрадовались, узнав, что я жив.
А памятник, сооруженный нашими оружейниками, остался.
В этих местах я воевал поздней осенью и зимой. Сейчас, летом, местность должна была казаться другой, незнакомой. Но я узнавал каждую деталь. Словно не прошло больше тридцати лет. Словно каждый день я продолжал смотреть на врученную мне перед боем карту. Вот опушка, где мы сожгли немецкое самоходное орудие. Вот она длинная кирпичная конюшня, за которой мы нашли наши танки, и за которой я докладывал генералу Черняховскому.
Стоп! Не может быть! От опушки до конюшни триста метров! Командующий фронтом находился в трехстах метрах от немецкого артштурма! Не командир батальона, что тоже не очень обычно — командующий!
Могут сказать, что командующий не должен находиться в такой близости от противника. Возможно. Не думаю, что генерал Черняховский безрассудно демонстрировал свой героизм, или бесстрашие. Но солдату достаточно двух описанных встреч, чтобы образ генерала остался светлым в его сознании.
В течение девятнадцати лет я периодически встречаюсь с израильскими генералами, продолжающими служить и закончившими военную карьеру. Сравним ли кто-нибудь из них с теми, на фоне которых я фотографировался? Даже с лучшими.
Можно ли на глазок сравнить рост стоящего у подножья горы с ростом того, кто стоит на ее вершине? Наверно, можно. Но я не умею.
На холмах Грузии
Поезд Тбилиси-Батуми прибыл на станцию Натанеби уже затемно. Я спустился на безлюдный перрон. Вошёл в ничем не примечательное здание вокзала. Вслед за мной зашёл пожилой грузин в фуражке с красным верхом. Дежурный по станции — решил я и обратился к нему с вопросом, каким транспортом можно добраться до села Шрома.
— Транспортом? Кацо, в Шрому нет транспорта. В Шрому идут пешком. Тринадцать километров. Переночуешь на вокзале, дорогой. Будет светло — пойдёшь в Шрому.
Рядом с буфетной стойкой в конце зала за столиком распивали бутылку вина два немолодых грузина. Похоже — не первую бутылку. Я сел на свободную скамью, не выбирая. Все скамьи были свободны. Из тощего вещевого мешка достал остатки пайка, полученного в продпункте тбилисского вокзала. Вместо хлеба выдали лаваш. К нему — безвкусный сыр резиновой консистенции. Впрочем, меня с моим аппетитом трудно было причислить к гурманам.
Я вышел на перрон. Там, на западе, куда ушёл мой поезд, среди звёзд горел зелёный огонь светофора. Кроме звёзд и светофора, не было других огней. Глубокий тыл. Не нужна светомаскировка. Вероятно, нет вблизи жилых зданий. Отчаянный вопль прорезал плотную тишину позднего вечера. Такой вопль я услышал впервые. Я ещё не знал, что так воют шакалы.
Середина февраля, но в шинели мне стало жарко. Я снял её, побродил по перрону и вернулся в вокзал. Те двое продолжали выпивать. К ним присоединился буфетчик. Половину шинели я постелил на скамью, лёг на неё и укрылся второй половиной. До утра никто не потревожил мой сон. Утром в конце перрона я нашёл кран. Снял гимнастёрку и с удовольствием умылся очень холодной водой.
Ужин накануне явно не насытил меня. Есть хотелось даже больше обычного. Определённо, я выздоравливал после ранения. Впрочем, и в госпитале в последние два месяца я не жаловался на отсутствие аппетита. Но сейчас!.. Я подсчитал свой капитал. Я не знал, хватит ли его на скромный завтрак. По пути из госпиталя на Южном Урале я пересёк Казахстан, Узбекистан, Туркменистан, Азербайджан, а сейчас Грузию, но за две с лишним недели пути не приобрёл опыта гражданской жизни. О ценах у меня было смутное представление. Буфетчик, всё тот же, вчерашний, сказал, что у него есть сациви — язык можно проглотить, так вкусно. Что оно такое — сациви — я не знал. Но буфетчик видел, как я выгребаю из кармана деньги, и я не смел, задавать вопросов. Тем более что он положил рядом с тарелкой щедрый ломоть лаваша. Оказалось, что сациви это куски курятины в потрясающе вкусном соусе. Правда, перца было в нём не меньше чем мяса. Буфетчик объяснил мне, как добраться до Шромы. И я пошёл.
Дорога полого поднималась в гору. Солнце припекало по-летнему. А во рту припекал перец. Я подошёл к первому же дому у дороги. Во дворе хлопотала женщина. Чёрная косынка. Чёрное платье. Чёрные чулки.
Я остановился у калитки и попросил напиться воды. Женщина кивнула и вошла в дом. Через минуту она появилась с подносом, на котором стоял графин с водой, стакан и четыре мандарина. Я поблагодарил её и стал пить воду.
— Бичо, шен картвели хар? — Спросила она. Слово картвели я уже знал. Грузин. По интонации догадался, что она спросила, грузин ли я. Ответил отрицательно. Ещё раз поблагодарил за воду. Женщина настояла, чтобы я взял мандарины. Я съел их уже на ходу.
Не знаю, сколько времени прошло после остановки. Не знаю, с какой скоростью я шёл. Часов у меня не было. Первые в моей жизни часы я продал в Ташкенте. Раненая нога всё ещё не была годна к строевой службе. И шинель на руке не добавляла бодрости. Приближаясь к следующему дому, я снова захотел пить. И здесь во дворе была женщина. Тоже вся в чёрном. Процедура повторилась с абсолютной точностью: поднос, графин с водой, стакан и четыре мандарина. И вопрос, грузин ли я.
Третий дом был не более чем в пятистах метрах от второго. Пить мне, честно говоря, хотелось не очень. Но было интересно проверить, случайно ли так одинаковы были оба водопоя. Двор пуст. Я отворил калитку, подошёл к двери и постучал. Вышла женщина в чёрном. И всё повторилось с абсолютной точностью, вплоть до вопроса, грузин ли я.
Где-то после двадцати восьми или тридцати двух мандаринов заболела нога. Я сел у дороги, прислонившись спиной к эвкалипту. Понравились мне эти деревья. Никогда раньше я их не видел, но безошибочно догадался, что это именно эвкалипты. От перца во рту не осталось следа. Как и от завтрака. Поэтому, не обращая внимания на боль, я продолжил дорогу, периодически заглушая голод водой и мандаринами.
Счёт абсолютно одинаковых водопоев подошёл к четырнадцати. А я, судя по тому, что дома уже располагались на небольшом расстоянии друг от друга, был уже на окраине села Шрома.
У крайнего дома стоял паренёк по виду чуть старше меня. У него над губой пушком пробивались усики. У меня, увы, ещё не пробивались. (Забыл представиться: до семнадцати лет мне оставалось ровно три с половиной месяца). К пареньку я подошёл не с просьбой напиться воды, а с вопросом, где живёт Самуэль Гагуа. Паренёк поинтересовался, зачем мне нужен Самуэль Гагуа. Я объяснил ему, что выписан из госпиталя после ранения. Что город, в котором я жил, оккупирован немцами. Что ехать мне было некуда. Но мой командир, капитан Александр Гагуа, направил меня к своему отцу.
— Так Александр жив? — Вскричал паренёк.
— Конечно, жив. Вот от него письмо отцу. И ещё одно — председателю колхоза.
Паренёк чуть не запрыгал от возбуждения.
— Слушай, дорогой, зайдём ко мне. Понимаешь? С самого начала войны от Александра Гагуа не было вестей. А ведь он служил на границе.
— Да. Капитан служил в погранотряде в нашем городе. А потом каким-то образом оказался в нашей стрелковой дивизии, и мы воевали вместе два дня.
— Зайдём, дорогой. Меня зовут Кукури. Кукури Чхеидзе. Слегка отдохнёшь, и я провожу тебя к дяде Самуэлю.
Я не отказался от отдыха. Кроме того, мне хотелось довести счёт съеденных мандаринов до шестидесяти. Тем более что Кукури усадил меня под мандариновым деревом в кресло из ивовых прутьев. Он принес литровую бутылку «Боржоми». В ней оказалась не минеральная вода, а сухое красное вино. А ещё он принёс лаваш и небольшой кусок холодного мяса. Вино было чудесным. Слегка терпкое, оно отличалось от наших подольских сухих вин. Кукури объяснил, что это домашнее вино «Джаная», что даже в бедных семьях его готовят не менее тысячи трёхсот литров в год. Хорошее вино. Кукури обрадовал мой комплимент. От второго стакана я благоразумно отказался. И десерт ограничил четырьмя мандаринами, доведя счёт до намеченной цифры — до шестидесяти.
