Эрвин Штритматтер - Лавка

— Это возмутительно! — провозглашает сестра Августа, это никак не согласуется с женской реформацией, которую ставит себе целью социальный законодатель.

Моя мать уже раньше приватно ознакомилась с современными методами пеленания благодаря Модному журналу Фобаха для немецкой семьи. Ее осведомленность вскоре находит признание у черной сестры, которая делает ее своей ассистенткой, чего, в общем-то, и следовало ожидать.

Бабусенька-полторусенька изучает реформаторские способы пеленания в надежде, что дядя Филе в один прекрасный день притащит к ней внучонка, мать которого прислуживает в дамском кафе, а потому не имеет ни малейшего представления о том, как надо ходить за младенцами. Для мужебабы Паулины это своего рода развлечение, словно женский праздник, затянувшийся на несколько недель.

Но не думайте, что черная сестра Августа ограничивается тем, что учит деревенских женщин, как вскармливать грудных детей морковным соком и порошковым молоком, разведенным водой, — нет, она преподает им также основы семейной экономики, и тут снова заходит речь о том кухонном ящике, чей образ неосуществленным проектом до сих пор витает в стенах нашего дома. Впрочем, шансов опуститься на землю у него нет, ибо всякий раз, когда мать обронит словечко об этом ящике и выжидательно глянет на деда, тот неизменно отвечает:

— Отстань ты от мене с твоим ящиком без огня!

А черную сестру Августу прогресс гонит вперед. Теперь она обучает деревенских женщин прогрессивно развлекать маленьких детей. До сих пор жены бедняков таскали своих детей за собой в поле и сажали где-нибудь на меже либо в борозду, чтоб те играли с майскими жуками, ловили мышей-полевок, скакали вперегонки с кузнечиками и перемазывались по мере сил с головы до ног.

Долой устаревшие методы! Отныне крестьянские и шахтерские жены — не в последнюю очередь ради собственного развития — должны разучивать с детьми игры и песни.

Когда курс черной сестры доходит до этой стадии перевоспитания матерей, нам, детям, по вечерам невозможно больше усидеть дома. Мы устраиваемся под окнам и заглядываем в зал. Впечатлений хватает надолго: мы видим, как старуха Тайнско, мужебаба Паулина, моя бабусенька-полторусенька, Кубашкиха с красным носом и Хендришкиха с лысиной все равно как у мужчины водят хоровод: «Покажи-ка башмачки, покажи-ка ножки…»

Моя мать, ассистентка черной сестры, уклоняется от участия в хороводе из-за своих мозолей, но петь она тоже поет, заливисто поет, сидя: Раз Золушка на бал пошла. / Красивей всех она была…

Идея состоит в том, чтобы деревенские женщины выучили этой песенке и этому танцу своих детей. Но как? И когда? У нас делов невпроворот! У нас делов невпроворот! Моей матери из-за ее мозолей разрешено не обучать нас этому танцу. А бабусенька-полторусенька не желает ломать язык ради немецкой припевки. Одно и то же талдычат. С принцем Золушка плясала, все плясала, все плясала, / башмачок свой потеряла…

— Неш сразу не могли сказать, что девка разумши плясала. Все Золушка да Золушка, прям уши вянут!

Но черная сестра Густа выполняет социальный заказ. Она не устает с плоскостопным изяществом в высоких шнурованных ботинках, шлеп-шлеп, демонстрировать разные танцы. Деревенские женщины рассматривают это как развлечение для них лично, а мы, те, о ком косвенно идет речь, мы предоставлены сами себе. Мы тащим в школу все, что подсмотрели и подслушали, и эти песенки и танцы, так сказать, нелегально становятся шлягерами в нашем ребячьем мирке.

Тем временем сестра Августа продолжает обучение деревенских женщин правильному уходу за грудными младенцами, и делает она это при помощи голой целлулоидной куклы с младенца величиной, пупса, как говорят у нас в степи. Если приглядеться к тому, как сестра Августа пестует этого голыша, который, между прочим, не дрыгается, не мочит пеленки и не ревет, наши матери, выхаживая своих малышей, совершали до сих пор ошибку за ошибкой. И мы, по сути дела, должны были совершенно захиреть, чтоб не сказать хуже. Разве наши матери, вынимая нас из колыбели, поддерживали нашу голову левой рукой? Разве их правая ладонь представляла собой плоскую опору для нашей поясницы и зада?

Не лучше обстоит и с нашим питанием. По сути дела, мы бы должны все как один быть золотушные и кривоногие, поскольку вместо того, чтобы вводить в свой организм каротин, мы выдергивали морковку из грядки и пожирали ее на месте прямо с песком. Мы поедали листья щавеля на обочине дороги — нет чтобы глотать витамин «C».

Черная сестра в шнурованных ботинках и с черным портфелем никогда в жизни не имела дела с мужчиной, но тем не менее она просвещает деревенских женщин относительно гигиены супружеских отношений. Она не родила ни одного ребенка, ни одного не пеленала, но тем не менее преподает многодетным матерям основы теории, которые изучала на примере куклы-голыша. Она наставляет женщин в вопросах семейной гармонии, а сама никогда не имела семьи. Она оставляет нас, детей, подглядывать под окном, а сама общается с нами через посредство наших матерей. Она боится настоящей жизни. Для меня она становится своего рода символом, и когда я читаю сегодня рассуждения какого-нибудь политизирующего литературоведа, я невольно вспоминаю сестру Августу, которая таскала в своем большом портфеле жизнь в форме целлулоидной куклы-голыша.

И представьте себе, исход черной сестры из Босдома совершается отнюдь не под аккомпанемент восторженных похвал со стороны деревенских женщин, ибо, когда наш теоретик в черном рискнул хоть самую малость заняться практикой, это добром не кончилось: с металлическим гребнем специально на вшей она приходит к нам в школу, не предупредив о своем визите ни Румпоша, ни наших родителей, и проверяет у нас чистоту ушей, волос и шеи. Румпош объявляет перемену и покидает классную комнату. У большинства детей черная сестра обнаруживает грязь на коже — у девочек, равно как и у мальчиков, вшей она тоже обнаруживает, у девочек, равно как и у мальчиков, а у одного так и вовсе кузнечика, которого и помечает в своих статистических выкладках как уникальное явление. Ей невдомек, что Рихард Наконцев на перемене осваивал стойку на голове среди зеленой лужайки за песчаной ямой и что кузнечики не относятся к разряду паразитов.

Это обследование вызывает гнев у деревенских женщин: уж коли у ихних детей грязная голова либо водятся вши, так они сами с коих пор это знают, безо всякой там пришлой плоскостопой халды.

Ни у моей сестры, ни у меня в голове ничего не обнаружили, и все-таки моя мать не удерживается от восклицания:

— Какая коварства! Уж мне-то она могла загодя намекнуть, даром, что ли, я ходила у ней в ассестенках!

Так бесславно она покинула нас, эта ходячая теория, и трудно было сказать, взошли ли хоть какие-то семена из посеянных ею, если, конечно, не считать песенок, которые мы подобрали под окнам; вот песенки эти живы в нас и по сей день: Спи, принцесса, сотню лет, сотню лет, сотню лет…

По селу идет молва, она все сгущается и сгущается, а потом настает вечер, когда мой отец приходит домой со спевки и говорит:

— Сущая правда, скоро мы закинем каросиновые лампы на помойку, мы станем иликтрические!

Несколько недель спустя по селу шагает какой-то шустрый человек. Ноги у человека упрятаны в обмотки, сопровождают его общинный староста Коллатч и каретник Шеставича. Через определенное расстояние человек указывает место на обочине, и Шеставича вбивает туда колышек. Где стоит такой колышек, позднее вроют столб, место отдыха для проводов, по которым ток прибежит в дома и в лампы.

За Гродком, на другом краю округа, расположена фабрика, которая делает ток, — электростанция Троаттендорф. Мы говорим просто Троаттендорф, без «электростанция». В Троаттендорф ударила молния! — Всякому ясно, что речь идет про электростанцию.

— Троаттендорф отдавал вешь швет в Берлин, а наш оштавил сидеть при карошине, — говорит Шеставича. Новые, непривычные речи в устах Шеставичи.

— Ничё, он еще станет у нас человеком, — комментирует Эрих Шинко, человек оптимистических взглядов. Он живет надеждой когда-нибудь принять в местное отделение социал-демократической партии нескольких оставшихся пангерманцев.

Но еще до того, как мы становимся иликтринескими, в Босдоме вспыхивает золотая лихорадка: каждый член общины мужского пола должен выкопать на указанном месте по яме для столба. Посреди села у нас стоит памятник воинам. Он сложен из валунов и полевых камней. Наши поля безвозмездно предоставили их в распоряжение общины. Памятник обошелся нам недорого, вместе с надписью: Нашим храбрым мертвецам. Мертвецы бывают мертвые, а не храбрые. Но ни один человек не может понять, чем мне не угодила эта надпись, даже моя мать, которая время от времени берет на себя труд разобраться в извилистом ходе моих мыслей.