Эрвин Штритматтер - Лавка

Дедушкино обмотанье занимало весьма значительное место в его беседах с бабусенькой-полторусенькой. Помимо совета пить горький чай из исландского мха, дедушка давал теперь людям, к которым был расположен, совет носить повязки на ногах, особенно докучал он этим советом моей матери, но мать отказывалась ему следовать, потому что и без того по утрам вставала с великой неохотой. «Дак еще и бинты мотать ни свет, ни заря! Нет и нет!» Дедушка стращал ее властью времени и судьбы.

— Поглядим, чего ты запоешь, когда и у тебя вены лопнут.

Но мать все равно не желала примкнуть к секте обмотчиков, и дедушка, не ставший пророком в своем отечестве, печально уходил к себе наверх. Каждый вечер, ложась в постель, дедушка тщательно сматывал свои бинты и клал на стул возле постели.

— Утресь ноги всего тоньше, — пояснял он, — и коли-ежели сразу их замотать, они так и останутся цельный день тонкие и вены никуда не полезут.

Хотя дедушка имел множество таких повязок, по субботам неизменно раздавался клич:

— Эй, старуха, простирни-ка мое обмотанье!

— Господи, прям извел он меня со своём обмотаньем, — вздыхала замученная бабусенька.

Непременной приметой каждого воскресенья стало па-де-де, исполняемое очередной парой дедушкиного обмотанья на веревке под навесом; на легком ветерке бинты сплетались и снова расходились, а когда ветра не было, двигались только их петли, рассказывая разные истории, я же сидел на комоде и внимательно слушал.

Навряд ли дедушка мог за три дня, проведенных у бравых цюллихских уланов, усвоить о верховой езде все то, чему он научил меня, здесь, видимо, тоже сыграла свою роль школа, пройденная у лесничего в Блунове. Во всяком случае, дедушка объяснил мне, что такое легкая рысь, и как сжимать шенкелями тело лошади, и как в такт привставать над седлом, чтобы упреждать толчки, то есть облегчаться. Галоп вправо и соответственно галоп влево дедушке остался неизвестен:

— Как лошадь пойдет галопом, ты уж сам задницей подлаживайся, — говорит дедушка. Он не знает также, как по правилам взнуздать лошадь, для него главное, чтобы я без натуги держался на лошади и чтоб не падал, и я считаю для себя делом чести не падать. И я пролезаю под брюхом у лошади, которую мы вывели на продажу, и я хватаю ее хвост и тяну на себя, а под конец дую ей в ноздри, после чего дедушка заявляет покупателю:

— Видал? Она у меня и не кусачая.

Когда дедушка шествует по ярмарочной площади, чтобы подыскать очередную лошадь, я обязан быть рядом. Мы заглядываем в рот двадцати-тридцати лошадям, и дедушка попутно наставляет меня, что лошадиный возраст можно узнать по зубам. В середине каждого резца есть темное пятно, которое лошадники называют боб или еще чашка. По мере того как лошадь стареет, поверхность зубов стирается и бобы сходят на нет, уменьшаются до размеров булавочной головки, а потом и вовсе исчезают.

Как-то раз дедушка предпринял операцию по омоложению одной кобылы и выжег ей раскаленным гвоздем новые чашки. Я и при этом должен был помогать. Уже при виде раскаленного гвоздя кобыла прядала назад, становилась на дыбы, и нам с отцом надо было приложить много силы и ловкости, чтобы сделать кобылу несколькими годами моложе. После чего дедушка выгодно продал кобылу, а отец положил в карман сто марок чистого дохода и ликовал, я же, по словам дедушки, должен был гордиться, что выучился кой-чему, о чем мои школьные товарищи даже и понятия не имеют. Дедушка возводит меня в ранг взрослого человека и говорит, чтобы я не рассказывал этой мелюзге о том, как мы выжигали чашки. Не должен я также рассказывать и о других мошеннических уловках, которым выучился у дедушки, ну, например, о том, как удалять седые волосы с лица старой лошади. Их надо либо выдергивать щипалкой, то есть пинцетом, по одному, либо закрашивать черной или коричневой чертежной тушью. Обе процедуры отнимают много времени, пинцет, в общем-то, надежнее, окраска волос ничего не дает, если ярмарка придется на дождливый день.

Существовали уловки и для того, чтобы сделать лошадь резвой на ногу, в мое конеторговое время я их также изучил, я с превеликой охотой помогал дедушке, потому что был наделен любопытством, но впоследствии я никогда к ним не прибегал. Хотя мне в моей жизни неоднократно приходилось иметь дело с лошадьми, а последние тридцать лет я их выращиваю и, вероятно, не оставлю это занятие до самой смерти, я никогда не прибегну к перенятым у дедушки уловкам; впрочем, с другой стороны, до сих пор еще ни одному хитрецу не удалось подсунуть мне причепуренную лошадь; а в конечном итоге я пришел к выводу, что время, прожитое бессловесной тварью и состарившее ее, нельзя сделать недействительным с помощью разных омолаживающих манипуляций.

Есть и другие навыки, которым я выучился у дедушки, но пользоваться ими впоследствии у меня не было никакой охоты, хотя другие люди снова и снова требовали, чтобы я ими все-таки пользовался. К примеру, подрезка деревьев и виноградной лозы, выхолащивание свиней и кроликов; даже после того, как я написал несколько книг и стал членом академии искусств, когда я приехал в родную деревню, мне навстречу вышел бывший бедняк, а ныне член сельхозкооператива, хлопнул себя по ляжкам и сказал:

— Вот это здорово! А нам в аккурат надо выхолостить целый помет кабанчиков!

Ни один незнакомец не может проследовать мимо нашего дома от центра села к околице или, наоборот, от околицы к центру так, чтобы детектив Кашвалла его не заметил. Дозорный приплюскивает к стеклу свой угуречик, как именует дедушка нос своей маленькой жены, и через плечо в комнату перелетают три вопроса, всякий раз одни и те же: «Ды кто ж это такой? Ды куда ж это он путь держит? Ды чего ж ему надобно?»

Толстая женщина в темном монашеском одеянии и с большим портфелем следует от центра села к околице.

— Ажник белый чепец черном закрывши, — комментирует бабусенька. — Ды кто ж это такой? Ды куда ж она путь держит? Ды чего ж ей надобно?

Дедушка сидит на скамеечке перед печкой и подводит итоги последней конской ярмарки.

— Это ж надо, какая толстая да какая широкая, а еще милосердная сестра! — И бабушка спешит вниз, чтобы сообщить об увиденном моей матери.

А черная, словно дегтем намазанная, милосердная сестра шагает дальше. Тогда детектив Кашвалла выходит на середину улицы и становится на песчаную колею, чтобы до конца выяснить цели и намерения черной незнакомки.

Сестра идет к Румпошу, к окружному голове.

— Може, она хочет представлять в трактире, театру показывать или еще чего, — предполагает бабушка, потому что кукольники, бродячие циркачи и демонстраторы кинокартин, прежде чем выступать, должны уплатить талер за разрешение. Итак, бабусенька с известной долей вероятности уже установила, что надо черной квочке у нас в Босдоме.

Проходит еще три дня, прежде чем деревенские узнают, что черная сестра — только сядьте сперва, не то упадете, — что черная сестра целый месяц будет давать по три представления в неделю. Вход свободный, приглашаются только женщины. Из дома в дом курсирует записочка, своего рода циркуляр: «Доброго вам утречка, я принес записку!» В записке, которая извещает о выступлениях черной сестры, говорится, что сестра будет представлять нечто социальное. Какую-то умную голову в правительстве осенило, что деревенскую жизнь пора реформировать, прежде всего жизнь деревенских женщин, и вот для осуществления этих реформ целая лавина черных сестер с черными портфелями заполонила сельскую часть страны.

Нашу сестру-реформаторшу зовут Августина, но это имя босдомцам не по зубам, поэтому одни зовут ее Густа, а другие — Тина.

— Красота, право слово, — ворчит дедушка, — бабы начинают бегать в трактир, чтоб их там обносили пивом.

Но дедушка заблуждается. В трактире никого не обносят и никому не подносят, и, однако же, деревенские женщины в полном составе посещают выступления черной сестры Густы, даже мужебаба Паулина и та посещает.

Дедушке куда как охота наведаться в трактир и хоть одним глазком глянуть, что там делает ею птичка-невеличка.

Хотите верьте, хотите нет, но женщины учатся в трактире по-новому пеленать и вскармливать младенцев. До сих пор в Босдоме встречались женщины, которые кормили своих детей грудью до полутора лет, а одна так даже почти до четырех. Я бы и не знал об этом, но сам четырехлетний грудняшка, когда ему стало скучно заниматься покупками, прямо у нас в лавке потребовал, чтобы мать дала ему грудь: «Мам, дай титю, мам, дай титю».

И мать дала.

— Это возмутительно! — провозглашает сестра Августа, это никак не согласуется с женской реформацией, которую ставит себе целью социальный законодатель.