Вольфрам Флейшгауэр - Три минуты с реальностью
Джульетта молчала. Ей потребовалось время, чтобы до конца осознать услышанное.
— Вы хотите сказать, что именно Маркус Лоэсс выдал Луизу Эчевери аргентинским спецслужбам…
— Нет, американским. У нас нет информации, подтверждающей, что Лоэссу было известно, какие последствия для нее будут иметь его слова. Тогда ведь никто не знал об «Операции „Кондор“». Даже Джимми Картер. Это было дело рук чиновников тайной службы, мечтавших спасти мир от коммунистического заговора и готовых действовать, преступая закон. Лоэсс, очевидно, был только пешкой: гэдээровский невозвращенец, которого легко купить обещанием денег и западногерманского паспорта. Его следы теряются в Гандере. В министерстве внутренних дел личного дела Лоэсса нет. Значит, он не настоящий агент и позднее не имел дела с тайной службой. Возможно, он просто-напросто сменил имя. Факты смены фамилии политическими беженцами из ГДР не регистрировались, чтобы затруднить преследование их людьми Штази. Поэтому мы не можем его разыскать… и придется вам сообщить мне, где он находится в настоящее время…
Она закрыла глаза. Ей вспомнился один момент из далекого теперь прошлого: в тот воскресный сентябрьский вечер после первого свидания с Дамианом неожиданно пришел ее отец. И почему-то ей это не понравилось, страшно не понравилось. Особенно его движение, которое она и сейчас еще видит словно наяву — у нее ведь отличная память на движения. Она балерина и умеет распознавать жесты. Вот ее отец стоит в комнате, повернувшись к ней спиной, будто что-то ищет. И ей тогда вдруг показалось, что это не он, а кто-то другой. Нет, не так, ей показалось, что она узнала движение, которое не должно иметь ничего общего с ее отцом. Ощущение было таким, будто близкий человек произнес вдруг несколько слов совершенно не своим голосом. И теперь она поняла: именно то движение породило в ней странное чувство. И вспомнила… Дамиана. Тот тоже так двигался, значит… Ей вдруг сдавило горло… Дамиан… он был…
Адвокату пришлось повторить свой вопрос дважды, прежде чем он сумел расшифровать ее сбивчивые слова вперемежку с рыданиями и понять, что она хочет сообщить. А поняв наконец, он смутился настолько, что не смог произнести больше ни слова.
Опустив голову, он растерянно разглядывал свои руки.
— Господи… — только и пробормотал он.
23
Она стоит в ванной комнате перед зеркалом и рассматривает свое лицо. Эти губы он целовал. Сперва в полном неведении, как и она, а потом, в последний раз, полностью осознавая весь ужас того, что делает.
Она видит его обнаженным как наяву — мужчину, которого желала, как никого прежде. Дамиан. Ее единокровный брат. Она пытается выговорить это слово, но ничего не выходит. А его ласки в последнюю ночь? Она все еще ощущает их. Испытывая стыд и гордость одновременно. Разве кого-нибудь когда-нибудь любили так, как ее? Он плакал, но ничего не сказал. Единокровная сестра, которую он раздевал и ласкал, потому что это единственное, что можно было сделать в том нагромождении лжи и предательства, которое их окружало. А потом отправился в никуда…
Стыд. Грех.
Следы их остались и на лице, которое она изучает. В предрассветный час перед зеркалом в ванной: темные круги под глазами, тонкие выщипанные брови, слегка ввалившиеся щеки, приоткрытые сухие губы. Чувства онемели. И нет никого, с кем можно было бы поговорить. Она одна. Совершенно одна. Такое чувство, словно она в одну ночь осиротела. Как и он. Дамиан. Она поднимает руку и гладит свое отражение. Его лицо. Они — одно. Как она жила двадцать лет? Ее отец — маска. А мать? Как она-то могла с этим жить? С этой половинкой человека?
На письменном столе лежит бумага для писем. Но она не знает, как к ним теперь обращаться. «Дорогой папа»? «Дорогая мама»? Нет, слов просто не существует. Вот она видит Дамиана. Ему пятнадцать. Он выходит из школы и узнает от совершенно чужой женщины, что он вовсе не тот, кем всю жизнь считал себя. Теперь она понимает его чувства. Невозможность произнести ни слова. Сколько ни думай об этом. И он стал танцевать. Ее единокровный брат. Ну конечно.
Она опирается руками о раковину и делает глубокий вдох. Неизбежность всего случившегося в последние месяцы всегда удивляла ее. Оказывается, отец мог в любой момент разорвать бредовую цепь событий, но не сделал этого. «Спроси своего отца. Он все знает». Теперь она догадывается, что на самом деле произошло в ту ночь между ними. Дамиан предложил ему: расскажи все своей дочери. Все, что ты сделал. Я оставляю тебе жизнь только из-за нее.
Но отец предпочел лгать ей. Может, из трусости. Как теперь вести себя с ним? Как разговаривать? Хотя ее мысли, как ни странно, редко возвращались к нему. Она знает, что навсегда его потеряла. Разве сможет она когда-нибудь его простить?
Зачем Дамиан поехал в Европу? Кого он искал? Отца? Или человека, виновного в смерти матери? Хотел отомстить за Луизу?
И приехав, встретил ее, именно ее — Джульетту Баттин.
Случайность?
Она попыталась воскресить в памяти ту пятницу: как поднималась по лестнице в тот зал. Она следовала за музыкой. Музыка свела их вместе.
Танго.
Случайность.
Renacerй.
Она возвращается в комнату и падает на диван. Первые проблески рассвета порождают прохладный полумрак. Моросит дождь. Шорох шин по мокрому асфальту. Она смотрит на телефон, на листы бумаги на столе, потом снова в полной растерянности переводит взгляд на свои ладони. Медленно выпивает остывший чай с мятой, удивляясь, что в горле по-прежнему совершенно сухо.
Она пытается понять ход мыслей отца, но никакого объяснения не находит. Ей хочется высказать все ему в лицо. Почему ты выдал эту женщину? Что она тебе сделала? Сорок две фамилии. Цена его свободы. Сорок два человека. Кто же остальные? Он знал их? Их тоже арестовали потом на родине из-за его показаний и убили? И он ничего не ведал? Мальчик, сидящий на скамейке у пруда, неудержимо рыдавший, когда уводили животных. Яростный противник коммунизма. Образцовый член компартии. Маркус Баттин. Где твой сын?
Адвокат показал ей фотографию Луизы. Волнистые черные волосы. Красивое лицо. Тогда ей было двадцать четыре года. И она была членом учительского профсоюза. В трущобах Буэнос-Айреса открыла программу борьбы с неграмотностью. Непонятно, правда, что она делала на Кубе в ноябре и декабре 1975 года. Однако в январе 1976-го вернулась в Аргентину и несколько недель провела в Корриентесе. Почему она решила оставить ребенка? Почему после военного переворота поехала в Буэнос-Айрес, вместо того чтобы затаиться в Корриентесе? Луиза понятия не имела, что ее выдали: мужчина, с которым у нее была связь. Она знала, что школы и университеты под наблюдением, но не представляла, что может оказаться в числе тех, кого ищут. Она ни в чем не виновата, кроме того, что кое с чем не согласна. И еще ребенок, растущий у нее внутри. Первые же волны арестов должны были насторожить ее. Но инстинкт не сработал.
24
Джульетта не сразу услышала телефон. Смотрела на него, ничего не понимая. За окном уже стоял обычный для этого времени года серый день. Она сняла трубку и услышала голос матери.
— Джульетта, как хорошо, что я тебя застала!
В трубке звучит классическая музыка. Воскресное утро в Целендорфе.
— Не хочешь прийти к нам сегодня на ужин? После репетиции.
Она ответила односложно, потом стала подыскивать отговорку, хотя мать никогда не была сильна в распознавании полутонов.
— Придут Хольрихи. Ты же их любишь! Они спрашивали, будешь ли ты. Когда премьера?
Она ответила. Уже в четвертый раз. И мать, конечно, опять забудет.
— Достанешь нам контрамарки или как?
Да. Конечно, достанет. Странно только, что мать просит ее об этом. Может, дело в том, что теперь она танцует в Немецком оперном театре, а это, что ни говори, престижное место. Это вам не школьный спектакль. И даже не крошечная роль в какой-нибудь оперетке.
— Я уже послала папе четыре билета. Он ничего тебе не сказал?
— Нет. Впервые слышу.
— Может быть, вам стоит почаще разговаривать друг с другом?
В ее тоне слышалась агрессия, но мать сделала вид, что не заметила.
— В восемь приходи, хорошо? Удачи на репетициях.
Будто ее это интересует! Джульетта положила трубку. Ужин с родителями и Хольрихами. Нет, невозможно! Мать переигрывает, может, из-за того, что после той ссоры в машине их отношения заметно испортились. Наверное, поэтому ее и зовут? Пикировка в присутствии друзей. Предложение о перемирии. Возможность похвастаться успехами дочери. Все, мол, у них нормально. Хольрихи знают ее с младенчества. Людвиг Хольрих, самодовольный пруссак, считающий себя неотразимым, был начальником отца. После падения стены для своего удовольствия продавал на Фридрихштрассе бананы — «этим восточным обезьянам», как он выражался. У них с отцом было кое-что общее: почти иррациональное неприятие Восточной Германии и презрение к ней.
