Елена Чижова - Лавра
Снова он взялся за кочергу и распахнул дверцу. Отсвет пламени лег на его лицо: теперь оно казалось расписанным двумя красками – серой и красноватой. «Ну, что там, сегодня?» – «Сегодня?» – он отозвался тихо и недоуменно, словно сегодняшний день был самым однозначным. Растерянно я считала дни и числа: у меня выходило то – двузначное. «Ты… Не ходил?» – я испугалась и осеклась.
Митино лицо повернулось в мою сторону и подернулось отвращением. Оно проступало сквозь двуцветные полосы, как положенные на кожу белила. «Я не могу говорить об этом», – он сказал твердо и провел по губам пепельной рукой. «Взяли подписку?» – я спросила шепотом. Он дернул локтем и качнул головой. «Господи, ну что же тогда, да перестань ты – с этой печкой», – сделав шаг, я вырвала кочергу.
«Послушай, – Митя заговорил медленно, – я понимаю, в тебе говорит здоровое любопытство, но там – это… разговор, я не хочу и не могу в подробностях, – он поднял голос, – но главное, что тебе надо знать: я был прав. После того, что было там, я не смогу оставаться в этой стране, продолжать как ни в чем не бывало». – «Они… что-то потребовали?» – первое, что пришло в голову.
«Потребовали? Во всяком случае, ничего такого, о чем я не знал бы раньше». Мягкое, похожее на пепел, обкладывало клетки мозга. Слова были пустыми и бессмысленными, как иссохшее время. «Что? – сквозь словесную тьму я смотрела в огонь. – Что ты сжигаешь? Письма?» – «Писем нет. Собираюсь сжечь книги, – он отвечал мертвым голосом. – Здесь мне больше не понадобится». – «Все? Но это же – отцовская библиотека…» – взглядом я обвела стеллажи. «Именно поэтому. За свою я бы… Нет, все сжигать не требуется, только самые главные». Я оглядывалась, не веря. В присутствии тысяч томов он не мог говорить всерьез.
«Единственное, о чем жалею, – разговор с твоим благолепным попиком. В этом виновата ты. Это ты поймала меня на слабости… Если бы не ты…» – он задыхался. Двуцветные полосы, покрывающие лоб и щеки, лежали глубокими шрамами, как будто их вырезали по живому. «Они… тебя мучили?»
«Что ты имеешь в виду? – как-то мгновенно успокоившись, Митя переспросил насмешливо. – Впрочем, догадываюсь, – он улыбнулся криво. Улыбке мешали шрамы. – Комната сто один. Уж не знаю, может быть, под влиянием литературы у многих сложились превратные представления об этой области нашей жизни: все эти английские досужие выдумки с крысами, комнатами и пытками, – он говорил размеренным голосом, как будто, взойдя на кафедру, читал лекцию. – У нас, доложу тебе, иначе. Все начинается в юности, когда, побывав у них, ты надеешься, что на этом все закончилось. А как же иначе, раз они тебя отпустили? Слепец, ты живешь, не глядя в зеркало, а поэтому и не знаешь: у тебя на лбу – их печать. Однажды они закидывают крюк и цепляют тебя за губы, и твои иллюзии, которые прежде казались жизнью, остаются по ту сторону, словно ты уже умер. И тогда ты говоришь себе: все это время я жил несовершеннолетним, иначе говоря, придурком». Митя остановился.
«Завтра я подаю заявление. Я знаю, в отделе кадров подпишут не вдруг, существует особый ритуал. Так сказать, набор ритуальных услуг, которые они любезно предлагают. Отъезжающий – род трупа, никаких прав не имеет, все решают за него. Только в данном случае – не родственники, а сослуживцы: именуется бесхозным телом. Таким, как я, все услуги – бесплатно, – мне показалось, он снова улыбнулся. – После чего труп отправляется в ОВИР, чтобы договориться об условиях: все, как в Греции, – на этом этапе стоит и денежек, и усилий. Интересно, как будет выглядеть мой Харон? О, я уверен: дебелая баба с вшивым домиком, супруга кого-нибудь из этих. Семейный подряд, ты не находишь?» – сложив руки, Митя сидел напротив. Высокомерие умершего играло в его бровях.
«А впрочем, искать аналогий – скверная привычка. Там я надеюсь от нее избавиться. По крайней мере, для тебя я не хочу подбирать сравнений. Пусть остается как есть». – «Что – как есть?» – «Точнее, как было, – он поднялся, не глядя, – было и больше не будет. Вчерашнего я тебе не прощу. Как ты сказала, Чистый понедельник? Я не очень тверд в ваших церковных терминах, но, кажется, все прощения совершаются накануне. Так что, будем считать, простились», – смиряя брови, он двинулся к затухающей печи.
Пачка книг в твердых переплетах лежала готовой поленницей. Нагнувшись, Митя подхватил верхнюю и покачал на весу. Жесткий коленкор, изрезанный серебряным тиснением, ходил у меня перед глазами. «Вот, – он смотрел на меня, покачивая, – эту надо обязательно сжечь. Я же сказал тебе: все – не надо. Штук двадцать-тридцать и тогда…» – «Что тогда?» Книжный обрез, повернутый ко мне боком, был захватанным и неровным, как будто, прежде чем прочитать, его резали тупым ножом.
«Есть такой анекдот. Злопыхатели, вроде меня, любят рассказывать. Году эдак в шестидесятом журналисты спросили у японцев: когда (речь шла об электронике) СССР сможет вас догнать? Японцы обдумали. “По самым оптимистическим прогнозам, лет через тридцать”. В семидесятом их снова спрашивают. Японцы прикинули и отвечают: “В лучшем случае лет через пятьдесят”. В восьмидесятом их спросили в последний раз, и, обдумав, японцы ответили: никогда». – «Я не понимаю…» – «Что непонятного? – взгляд, остановившийся на мне, прищурился и собрался. – Есть несколько книг. То, что в них написано, надо прочесть и усвоить, иначе будущее никогда не наступит. Страна, отвергшая эти книги, обречена. Именно их и именно с этой целью я и собираюсь уничтожить, чтобы ни в коем случае эти книги не остались им».
Книжный обрез, словно взрезанный ножом, выворачивался в мою сторону. Не моргая, я смотрела, как Митя распахивает чугунную створку и заносит руку. Еще не поверив, я поднималась на ноги. Осторожно и бережно, как кладут в колыбель, он вложил книгу в горящее жерло и выпрямил спину.
Боль, ударившая в живот, словно вонзили железный стержень, затмила глаза. Словно глядя со стороны, я видела: оставляя свое тело, я выхожу из него. То, что из меня вышло, встало на колени и поползло к распахнутой печи. «Не на… не надо…» – корчась от боли, оно кричало и тянулось – вырвать из огня. Нечеловеческая ярость, как будто ударило молнией, рассекла Митино лицо. Кривой шрам, разрубая красные и серые полосы, лег наискосок.
«Ага-а! Любишь их! Любишь!.. – вырвав из пламени, он держал тлеющую книгу, и тошнотворный запах затлевшей бумаги забивался в ноздри. – На! Вот тебе! Это ты – язычница! Вот он – твой Бог!» – размахнувшись от плеча, Митя швырнул в стену. Удар ужасной силы, от которого искрами брызнул затылок, отбросил меня назад. Я услышала вой, рвущийся ко мне из тьмы, и увидела: то, что вышло из меня, падает навзничь…
Книга, вывернутая обгорелыми страницами, лежала у стены. Мое тело, из которого оно вышло, стояло посреди комнаты. Пустыми обожженными глазами Митя смотрел пристально, мимо меня.
Лица прохожих были пепельными. Я шла, внимательно переступая через корни. Они врастали в асфальтовые шрамы, изрезавшие улицу. Оттуда, из глубины, доносился гул. Наружу он пробивался тяжелыми накатами.
Опустившись на корточки, я расковыряла трещину пальцем.
«Тебе чего, плохо?» Рядом со мной остановились ноги. Они были толстыми и отечными. Из ветхой туфли, присыпанной серым пеплом, вилась узловатая вена, проступала спутанным узлом. Если взять за конец, она вытянется длинной веревкой… как в анатомическом театре…
Женщина взвизгнула и отдернула ногу. Заслонив голову руками, я ждала. «Хулиганка! Чего руки тянешь, дрянь!» Туфля, присыпанная пеплом, поднялась над трещиной. Толстые ноги, перевитые веревками, двинулись с места тяжело. Они шли, не разбирая дороги, не боясь придавить…
Я поднялась и пошла к церковной ограде, за которой, шевеля метелками, стояли крапивные будылья. Тяжелые бетонные глыбы, похожие на вывернутые из земли камни, лежали здесь и там. Мешки, сваленные к крыльцу, успели убрать. Сероватые лужи, стянутые цементной пленкой, отражали солнце. Оно дрожало пестрыми бликами, било в глаза. Сощуриваясь от света, я шла в крапивный угол. Солнцу, ходившему по кругу, хватило бы времени обжечь. Метелки крапивы, вытянувшись во весь рост, кланялись мне навстречу. Обжигаясь, но не чувствуя боли, я вошла в их круг.
Встав на колени, я разглядывала внимательно. Вышедшие из моих пальцев расползлись по земле грязью. Маленькие человечки, слепленные из праха, возвратились в прах. Быстрый ангел, летающий над полями, смеялся и брызгал на них дождевыми каплями. Серое и текучее лежало, прикинувшись глиной. Я взялась за крапивный стебель и рванула на себя. Он уперся жгучими волокнами. Рука, измазанная прахом, подняла крапивную кисть. Я занесла руку и хлестнула. Удар за ударом я стегала по глазам, по щекам, по губам. Стебель метелки хрустнул. Застонав, я отбросила его в заросли. Кончиками пальцев, будто и вправду ослепла, я ощупывала лицо. Безобразные волдыри пучились болотными пузырями. Необоримый зуд, перебивающий жгучую боль, занимался под кожей торфяным тлением. Он шел из глубины глухими накатами, словно кто-то, выпустив когти, терзал мое лицо изнутри…
