Хосе Сампедро - Река, что нас несет
— Мне? Доноси, а там посмотрим! Я знаю, ты болтал, будто бы я у тебя что-то украла, но это ложь! Ну, пошли в суд, ты там ничего не докажешь, мошенник.
— Доказательств хватит, — сказал он, пытаясь вернуть утерянные позиции. И прибавил, вспомнив совет слепого: — Там выяснится и еще кое-что. Твоему дружку не поздоровится. Не думай, что он выйдет сухим из воды.
Паула побледнела и сразу потеряла всю свою выдержку. Она уже не могла ни о чем здраво судить и отличить пустую угрозу от реальной опасности. Бенигно заметил это и воспрянул духом: она у него в руках.
Язык его тотчас развязался. Он совсем не хочет причинить ей зло; но он не может потерять уважение односельчан. Ее там должны увидеть, а сам он ничего от нее не требует. Он клянется именем своих родителей, что будет относиться к ней с почтением. И, заметив на ее лице презрение, поторопился заверить: хорошо, хорошо, он знает, что она умеет постоять за себя. Да он и не собирается никого неволить. Не хочет — не надо. Пусть только поедет с ним в село. Без нее он не может вернуться. Если хочет, может взять с собой сестру или кого-нибудь еще из своих родных. Они приедут вместе, она пробудет у него в доме несколько дней, а потом втроем уедут, чтобы все видели. Не так уж много просит он за тот ущерб, который она ему причинила…
Паула слушала, не вникая как следует в его слова, и в отчаянии пыталась найти выход. Она смутно начинала понимать, что от нее требуют не так уж много, что за безопасность Антонио можно потребовать и больше. Предложение могло быть куда опаснее, а оно оказалось неожиданно простым. Бенигно все говорил, боясь, как бы Паула не заподозрила, что он ничего не знает о прошлом ее дружка, не догадалась бы, что он лишь пользуется догадками слепого. Паула уже готова была вступить в сделку, которая все больше походила на обычный деревенский торг, как вдруг в патио ворвались три сплавщика.
Будь Бенигно в спокойном состоянии, все было бы иначе. Но он не мог забыть своей грозной сестры Хесусы, кричавший ему, когда он отправлялся в путь: «Без нее не возвращайся! Будешь не мужчина, а тряпка, если не притащишь ее!» И вот теперь, когда дело, можно сказать, на мази, все летит кувырком! В нем вспыхнула ярость слабых, когда он увидел ненавистное лицо Антонио, бегущего вместе с другими к нему.
Все произошло мгновенно. Бенигно, оттолкнув Паулу, выхватил пистолет. Прозвучали только два выстрела: багор, брошенный Дамасо, угодил Бенигно в висок, и он свалился без сознания.
Остальные посмотрели друг на друга. Ничего. Нет… Американец остановился на бегу, словно вспомнил, что забыл что-то сделать. Слегка повернул голову назад, будто его кто-то окликнул. Паула заметила на его лице странное выражение, словно он силился вспомнить: «Чей же это голос? чей голой?»; увидела, как он улыбнулся, точно вспомнил, и еще с беспокойством заметила, как блеснул его золотой зуб.
Но Американца никто не звал. В патио раздались лишь выстрелы да встревоженный скрип распахнувшихся ставень.
Нет, его никто не звал: только земля. Он упал ничком, всей тяжестью своего тела. Казалось, земля внезапно притянула его к себе. Он упал не на нее, а к ней, в ее объятия. К вечной матери и могиле людей.
Паула и Антонио опустились возле него на колени. Дамасо подошел к Бенигно и увидел, что тот моргает. Похотливый рот растянула жуткая улыбка. Он рывком схватил багор, сжал его в кулаке и приставил острие к груди лежавшего. Тот постепенно приходил в себя и сквозь туман, застилавший глаза, различил древко и острое железо, увидел дикое лицо: лицо быка с навахами! Дамасо хладнокровно ждал, пока его жертва окончательно придет в себя. Паула и Антонио тем временем занимались Франсиско. Но вот он заметил, что глаза Бенигно расширились от ужаса и холодный пот градом стекает с его лба.
И тогда Дамасо всем телом надавил на багор, уставившись себе под ноги. Предсмертный вопль потряс патио. Дамасо почувствовал, как железо и дерево с хрустом проломили ребра и, пройдя сквозь губчатую мякоть легких, наткнулись на что-то более твердое. Он подождал, пока последняя судорога сердца сомкнется вокруг железа, впиваясь в пего, будто какой-то странный зверек. И когда сердце замерло, — Бенигно тоже застыл, а Паула, Антонио и мальчик окаменели от ужаса, — он еще раз надавил на древко, и проткнув туловище насквозь, ощутил, как острие багра через спину вонзилось в землю.
— Вот тебе, сволочь, за Американца!.. — выдохнул он и выпустил багор, который остался стоять, пригвоздив Бенигно к земле. — Жаль, что справедливости ради пришлось убить…
И медленно направился к Американцу. Ужас Паулы и Антонио он принял как восхищение и, переведя взгляд на Обжорку, смотревшего на него во все глаза, проговорил:
— Хе! Хорош был удар! Настоящий удар сплавщика!
КАНЬ
это вода, колесо,луна, тоскаи кровь,натянутый лук, стремленья.
Это запад, это осень.
(Комментарии к «Ицзин», «Книге перемен»)Река людей
В Чичоне я встретил Дамасо. Он поторопился сообщить мне, что Бенигно убил Паулу, и пошел прочь, громко хохоча. Я вспоминаю тот миг как самый страшный в моей жизни: мне казалось тогда, что я умру от тоски.
Да, в моей жизни, в моей. Разве не попятно еще, что Шеннон — это я, скрывающийся под псевдонимом, которым я и подпишу это повествование? Разве на страницах этой книги есть еще хоть один городской, образованный человек? И разве кто-нибудь другой так внимательно приглядывался бы ко всему вокруг, чтобы поведать историю своей жизни. Кто? Сплавщики? Да ведь у них не хватало времени даже на жизнь!
Теперь я срываю маску и пишу правду. Это я бежал из своего мира, когда раскрылась расщелина в скале; я полюбил Паулу; я встретил ее и потерял. Вот почему, когда я узнал о ее смерти, во мне разом всколыхнулось все, чем я когда-то жил. Обессиленный, приник я к колонне и закрыл глаза, желая лишь одного: никогда больше их не открывать. Там, на залитой солнцем площади, над которой высился замок. «Паула полыхала, как костер, и Потому так быстро сгорела, — подумал я. — Рядом с ней мы все были детьми. Мужчина только иногда походит на землю, а женщина способна быть самой землей — раздольной, глубокой, плодородной. Паула была именно такой: неколебимой, как скала; чистой, как воздух; непримиримой, как огонь. Сильная и нежная; сверкающая и непроглядная, как сама земля».
Я подумал было не ходить в суд, уехать куда-нибудь подальше, на край света. Поступи я так, я бы всю жизнь считал, что Паула умерла, как сказал мне Дамасо. Но сам не зная почему — оттого ли, что у меня не было сил уйти, а может быть, потому, что мне стало все безразлично, — я явился в суд и там узнал правду. Я узнал также, что были учтены доводы в защиту Дамасо, и все разрешилось к общему благополучию. Даже против Антонио не оказалось никаких улик, так как зятя он ранил не тяжело и тот на него не донес.
Американец не умер. Ему еще не разрешали говорить, когда я зашел навестить его в убогую больницу. Но мы понимали друг друга без слов. Еще с того вечера в Сорите, когда мы стояли в замке на вершине холма, я уже знал, что его жизнь замкнулась, как круг; что скоро появится другой Американец, который поселится в старой башне и будет кормить птиц хлебом в ожидании мира.
Я простил Дамасо тот удар, который он мне нанес. Хотя из-за него оказалась бессмысленной и даже смешной моя боль. Но он и открыл мне, что я согласился со смертью Паулы, потому что хотел в глубине души, чтобы она не досталась никому другому. Что поделаешь, таким уж я был!
Теперь мне кажется, что это к лучшему, что жизнь втягивает даже таких, как она, и теперь она целует Антонио, а он торопливо владеет ею, уставши от тяжелой работы, и разлюбит ее, и наплодит детей. Да, ее дети не будут моими… Вздохнет ли она когда-нибудь, вспомнив своего Ройо? Не знаю! Но я пихну не для того, чтобы возвеличивать свою печаль. Нет. Какой бы суровой и благородной ни была моя тоска — хотя она и очищает меня от высокомерия, учит смирению и исполняет меня мудрости на склоне лет, — я пишу не для этого.
Я пишу для того, чтобы рассказать историю моей надежды. Я пишу о том, как я нашел надежду среди людей реки и как она стала основой всей моей жизни. Я пишу для тех, кто задыхается в городских трущобах; кто слушает, как термиты точат дом, пока на него нашлепывают нелепые гипсовые заплаты, кого не купишь машиной или орденом, кто не довольствуется фильмами «для взрослых» и передовицами благонамеренной прессы, потому что остается ребенком. Я возлагаю свою надежду на тех, кто верит, что хлеб — это важнее, чем коктейль, а наваха справедливей судебного протокола; на тех, кто не станет соучастником и даже свидетелем; на тех, наконец, кто не принимает жалкого сока тепличных растений за красную и горячую кровь жизни.
