Максим Чертанов - Правда
— Впрочем, можете проголосовать, если хотите... — презрительно усмехнулся Железный. — Но учтите, другого такого бардака при нашей жизни может не случиться. Ставлю на голосование резолюцию товарища Ленина. Кто «за»? Товарищ Свердлов?
— Угу... — Свердлов вздохнул и поправил очки, всегда сидевшие на нем немного криво.
— Товарищ Урицкий?
— Ну! В натуре.
— Товарищ Сталин?
— Таварищ Сталин за все.
— Товарищ Каменев?
— Я... Я... — На лице Левы отразились мучительные колебания. — Я, вообще-то, против... Но голосую «за»... Короче, запишите, что я воздержался. Потому что товарищи...
Ленин ожидал, что Зиновьев вскочит и вцепится Леве в волосы, но тот, поняв, что дело проиграно, лишь пролепетал, что он хотя и против, но тоже «за», ибо товарищи...
— Вот и превосходно, — подытожил Дзержинский. — Товарищ Троцкий, разумеется, «за»... Так что ставить на голосование резолюцию товарища Зиновьева нет никакой необходимости.
И резолюция о вооруженном перевороте была принята. Зиновьеву за его постоянное штрейкбрехерство отомстили, не включив в состав тайной пятерки под леденящим душу названием Политбюро, которая должна была руководить переворотом. В нее вошли Ленин (его обязанностью было произнесение речей), Дзержинский (снабжение кокаином и общее руководство), Сталин (шашлык, фрукты и семечки), чистосердечно раскаявшийся Каменев (ведение протоколов) и, разумеется, безответный Троцкий, чтобы в случае неудачи было кого выдать Временному правительству. Впрочем, за оставшиеся до переворота дни неугомонный Феликс Эдмундович успел насоздавать еще штук двадцать различных секретных и сверхсекретных пятерок, троек и других органов. Он делал это специально, чтобы среди революционеров был хаос и никто не помнил, когда и за какую резолюцию голосовал, и не понимал, какой орган главный и кто кому и в каких вопросах должен подчиняться.
— Ильич, не по душе мне все это. Подумай об Инессе! Ей бы тоже не понравилось.
— Молчи. Без тебя тошно. — «Много воли ей даю; совершенно на шею садится, — думал Ленин. — Да, распустили мы бабье не в меру. Еще Коллонтай с ее матросами, чтоб им пусто было...»
— Ох, Ильич, не к добру вы это затеяли... Один ваш Сталин полоумный чего стоит... Как зыркнет своими глазищами — так меня в дрожь кидает, ей-богу. Я его боюсь.
— Глупости, Nadine. Коба безобидный идиот.
— И где это видано, чтобы пьяные матросы государством верховодили!
«Может, пришла наконец пора сказать ей? — размышлял Владимир Ильич. — Сказать, что скоро она будет императрицею, что матросов я отправлю обратно на корабли — чтоб духу их в городе не было! — что все будет хорошо... Град Китеж из воды подымется, и все будут с утра до вечера есть пряники и ходить в казино и синематограф... Нет, нельзя — сглазишь! — Он был суеверен, как все игроки. — Будет ей зато приятный сюрприз».
— Пьяный проспится, — сказал он.
— Вот-вот. А дурак — никогда. Это я о тебе, Ильич.
И, шарахнув дверью, Надежда Константиновна ушла в гости к Каменеву. Они в последнее время очень сблизились. Но Ленину было не до ревности, и он не удерживал жену. А зря, ибо пару недель спустя грянул гром: штрейкбрехеры Зиновьев и Каменев опубликовали во всех газетах секретный план переворота...
— Ты знала!
— Знала, — ответила Крупская спокойно и холодно.
— Надя, это уже архисвинство и сволочизм чистейшей воды. Вот так, из-за спины... Это подло, по-бабьи. И переворота они не хотят не из благородства, как ты, может быть, себе вообразила, а из трусости и еще потому, что желают в парламенте покрасоваться.
— Пусть так. Все равно вы с Дзержинским туфту задумали. — Она говорила так, лишь когда сильно волновалась или сердилась. — Кстати, Ильич, с каких это пор ты сделался с ним так дружен, а? Еще недавно он у тебя был и болван, и сволочь, и архипроститутка, а теперь — ишь ты! — не разлей вода... Знать, развел он тебя как фраерка последнего... Самому-то не совестно? В глаза мне смотри, не прячь буркалы-то!
Но Владимир Ильич не мог поднять на жену взгляда... Он видел ясно, что эта уродливая женщина с лучистым взглядом вытаращенных буркал кругом права; хуже того — ежели бы он мог сознавать свое чувство, то он нашел бы, что она умней, и смелей, и лучше его. Но он все-таки был не граф Ростов, а она была не княжною, а всего лишь Надькой Миногой, бывшим уголовным элементом. И он сказал ей:
— Хватит ворчать. Поди приготовь обед. Не бабьего ума это дело.
Исправить положение было уже невозможно. Штрейкбрехеров вызвали на заседание и стали песочить.
— За такое предательство товарища Зиновьева следовало бы распять, — сказал Дзержинский: он весь кипел от негодования.
— Да хоть шесть, — нагло огрызнулся Зиновьев. — Ничего у вас с вашим переворотом не выйдет. А Керенский — душка.
— Ты, Гриша, сволочь, проститутка и ренегат. Мужики так не поступают, — сказал Ленин. Он был сердит так же сильно, как и Дзержинский. — И еще: ты у меня на прошлой неделе занял сто пятьдесят рублей. Верни сейчас же, скотина ты этакая.
Произнося эти слова, он не глядел на Гришку, так сильно сердился; взор его блуждал, он совершенно случайно взглянул в глаза Кобе, и легкая дрожь пробежала по его позвоночнику. У него было такое чувство, что из-под этого низкого лба, изрытого оспой, напоминавшей чешую, выглядывают глаза не человека, а крокодила, гадюки или еще какой-нибудь рептилии. «Нет, нет, не может быть. Обман зрения. Иллюзия».
— Зарэзать их? — поигрывая кинжалом, спросил Коба у Дзержинского. Но тот подумал: «Не нужно поддаваться эмоциям; просто, грубо взять и зарезать — это очень скучно. Есть куда более утонченные способы лишить человека жизни». И он ответил Сталину:
— Нет. Потом. — Ему тоже порой казалось, что Сталин что-то соображает. Но он любил проворных, гибких рептилий и не боялся их: ребенком, попадая в зоопарк, он первым делом бежал в террариум. И он прибавил мягко: — Погоди, Коба. Это мы с тобой еще успеем. Не теперь.
Ограничившись покуда тем, что пару раз дали предателям по шее и вытолкали вон с заседания, дабы они не узнали еще каких-нибудь секретов, верные заговорщики приступили к главному вопросу: какого числа и в котором часу делать переворот.
— Давайте вечерком седьмого ноября, — предложил Ленин. (Седьмого ноября были именины покойной Алены Родионовны.) — Хорошая дата. И рифмуется шикарно, вот, послушайте: седьмое ноября — красный день календаря...
— Седьмого так седьмого, — согласились остальные. — Хорошая дата.
Но вышло все несколько иначе. Ранним утром 24 октября, когда почти все главные большевики, меньшевики и эсеры сидели в бывшем здании разгромленной «Правды» и пили кофе, раздался телефонный звонок... Трубку снял Свердлов. Лицо его вытянулось... Положив трубку на рычаг, он некоторое время молчал и ошарашенно хлопал глазами. Потом сказал:
— Товарищи, нас предупреждают об опасности: Керенский ввел войска с фронта.
— А кто это звонил? — спросил Ленин: он сидел на краешке стола, болтая ногою, и обмакивал круассанчик в чашку с кофе, как привык делать в Париже. — Может, номером ошиблись?
— Это звонил Троцкий...
— Кто?!
— Троцкий. Он так представился.
— Яша, вы чокнулись. Троцкого не существует; как же он мог звонить по телефону?
— Ну уж я не знаю, — обиженно отвечал Свердлов, — существует Троцкий, не существует ли... А только он звонил. Это факт. Он сказал, что отдан приказ о нашем аресте, и велел всем немедленно ехать в Смольный и там забаррикадироваться.
— Чушь собачья! — яростно фыркнул Ленин. — Буду я еще подчиняться какому-то несуществующему Троцкому! — Но тут он выглянул из окна и увидел, что по улице идут войска... «Бывают же какие-то там потусторонние голоса, которые предупреждают людей о разных вещах. Как-то, помню, баба Лена слышала голос своей покойной матушки, которая велела ей из дому не выходить; а назавтра она пошла в мясную лавку и сломала ногу... Есть многое на свете, что недоступно уму...» — Товарищи, Троцкий прав: забаррикадироваться надо бы... Только зачем ехать в Смольный? — Ленин поморщился: зуб болел все сильней.
— Там институтки, наверное... Никто не подумает, что у большевиков штаб в институте благородных девиц.
— Не знаю. Вы езжайте, а я потом.
— Слушайте, Ленин! — взорвался маленький алкаш с бородкой, прозванный за роковую склонность Бухариным; выпив, он начинал неудержимо рассуждать о пользе спиртного, за что получил добавочное прозвище «главного теоретика партии». — Все рискуют, а вы будете тут сидеть, круассанчик кушать?
— Я болен, говорят вам! — простонал Ленин. — У меня зубы болят, дубина!
— И что? Теперь из-за ваших зубов всем пропадать?
— А вы без меня уже не можете до Смольного доехать?
— Мочь-то можем, — подал голос Богданов, — однако, Ильич, вы главный оратор партии. Если придется говорить с солдатами, никто, кроме вас, их не заболтает... Не Кобу же выставлять против штыков!
