Максим Чертанов - Правда

— Вот так всегда, — повесив голову, сказал Зиновьев, — никто нас не жалеет, никто не хочет защитить наши интересы.

— Гриша, Гриша, ну чего тебе не хватает?! Чем плохо тебе живется?

— Нас преследуют в судебном порядке, — плаксиво сказал Зиновьев. — Нам запрещают вступать в брак...

— Гриша, ты рехнулся! — Ленин схватился за голову. — В брак! Где это слыхано! Да и на кой чорт вам эта обуза?!

— Из принципа. Вот, например, ежели революционный солдат полюбил революционную белошвейку — они могут пойти и повенчаться. А ежели революционный солдат полюбил революционного матроса — чем они хуже?

Владимир Ильич, всегда отличавшийся живым воображением, представил себе революционного матроса, которого любит революционный солдат, и ему на миг сделалось дурно. Впрочем, за последние месяцы в Петрограде революционные матросы так всем осточортели своими дебошами, что это, пожалуй, была самая правильная для них участь.

— Хорошо, Гриша, — сказал он кротко. — Обещаю что-нибудь для вас сделать.

«Уголовную статью отменю, а уж без брака обойдутся как-нибудь, мне же спасибо скажут. Только болваны могут не ценить своего счастья. Ежели каждый революционный солдат будет обязан жениться на каждом революционном матросе, которого совратил, — то-то визгу подымется! Будь я не просвещенным и конституционным монархом, а каким-нибудь восточным царьком — я бы брак вообще отменил, и да здравствует свободная любовь. Да ведь не поймут. Опережаем мы свое время».

Вскоре приехала Надежда Константиновна. Она перестирала и перечинила одежду приятелей, накормила их, прибрала в шалашике. Она также вышвырнула из постели Ленина приблудного котенка, а из постели Зиновьева — сапоги. И, наконец, она быстренько, не сходя с места, поправила рукопись. Она вымарала из нее совсем, совсем немножко. И лишь чуть-чуть поправила предисловие с названием.

Потом зарядили дожди, шалаш раскис, и все трое уехали в Выборг, к чухнам, где Зиновьев и Крупская целыми днями гуляли и пили кофе с молоком, а бедный Владимир Ильич правил книгу. У него появились кое-какие соображения. Писать трактаты оказалось почти так же просто, как кропать статейки в «Правду». «Все-таки в душе я литератор», — думал он.

ГЛАВА 10

Между тем настроение у Ленина в Выборге стало портиться: он никак не мог решить — пытаться еще раз реставрировать монархию в России путем вооруженного переворота или же действовать как-нибудь потихоньку, парламентскими методами. Жена и друг — оба были за мирное решение проблемы и уже однажды оказались правы, но Дзержинский в злобных цидулях настаивал на перевороте, и Владимир Ильич не мог хотя бы отчасти не признавать и его правоту.

Душа его разрывалась; он метался... «Быть иль не быть? Орел или решка? Красное или черное?» Он уже подумывал о том, чтобы притвориться сумасшедшим и таким образом снять с себя ужасную ответственность. Но в конце концов — все-таки он был не чистокровный датский принц, а наполовину русский, — Ленин принял решение, как подобает мужчине. Он сел и написал письмо ко всем петроградским революционерам. «БУДУЩЕЕ РЕВОЛЮЦИИ ПОСТАВЛЕНО НА КАРТУ», — сообщал он им. Потом он позвал жену.

— Сними-ка. — Он очень волновался, протягивая ей колоду. Даже руки его слегка дрожали.

Ни о чем не подозревавшая Крупская спокойно сдвинула несколько карт и протянула колоду обратно. Он медлил; сердце его страшно билось, в горле пересохло. Он несколько раз трогал колоду и отдергивал руку; наконец, зажмурясь, вытянул карту из середины и медленно открыл глаза...

Карта была ЧЕРНАЯ — туз пик.

Это означало вооруженное восстание.

Он вернулся в Петроград в первых числах октября (Крупская и Зиновьев, обозлившись, что он не послушал их советов, сбежали раньше); погода была серая, скучная, и моросил мелкий дождик. На душе у него по-прежнему было пасмурно, но он бодрился. Меж тем подготовка к перевороту шла полным ходом: Дзержинский запасал кокаин и спирт, Коллонтай будоражила матросов. «Ох, до чего ж мне не нравятся эти матросы, — с тоскою думал Ленин, — они хуже всякого пролетариата... Вдруг Железный Феликс и Красная Лилит их так возбудят, что они не пустят меня к трону? Нанюхавшись, они и зарезать могут... Мало ли у нас было цареубийств? И Железного нельзя недооценивать... Я так до сих пор и не возьму в толк, на кой чорт ему революция... Не может быть, чтоб он не преследовал какой-нибудь своей выгоды. Однако ж я не должен кукситься!» И он сел сочинять «Советы постороннего» — настойчиво подчеркивая, что в случае силового разрешения всероссийской смуты остается как бы ни при чем:

«1. Восстание, как и мюзик-холл, есть искусство. Считать, что восстание не есть искусство, — так же глупо и обывательски-пошло, как утверждать, что мюзик-холл — не искусство. Мюзик-холл несет массам счастье, то же и восстание. Кто скажет, что восстание не искусство, тот не революционер.

2. Три главные силы — матросы, курсистки и пролетариат — должны занять и ценой каких угодно потерь удержать телефон, телеграф, железнодорожные станции, синематограф и казино в первую голову.

3. Смелость, смелость и еще раз смелость, господа большевизаны! Держите хвост пистолетом!»

Отдав статью Крупской на правку, он повеселел. «Главное — добраться до кольца; как только я возьму его в руки — оно придаст мне силы действовать-Прибавим сюда авось и как-нибудь — вот дельце и выгорит».

Десятого октября за чаем на квартире гостеприимного меньшевизана Суханова-Гиммера прошло последнее заседание штаба большевиков. Кроме Ленина, Дзержинского и призрака Троцкого, присутствовали: Зиновьев и Каменев (они помирились, как-то, по-видимому, решив вопрос о сапогах), деловитый и подающий надежды Свердлов (он единственный из всех большевиков, кроме Кржижановского, твердо знал таблицу умножения), Коба Сталин, Шурочка Коллонтай, протеже Дзержинского молодой налетчик Урицкий и еще несколько малозначительных лиц. приглашенных просто для компании. (Надежда Константиновна прийти отказалась, сославшись на мигрень.) Все они были в разноцветных париках, усах, бородках, бакенбардах, в сложном гриме — и с трудом узнавали друг друга... Ленин был не в духе, у него болели зубы, приходилось постоянно полоскать рот водкой, а выплевывать было жаль, — так что к концу вечера он уже смутно понимал происходящее.

Все долго спорили и ругались. Зиновьев, дико возомнивший о себе после написания «Государства и эроса», опять твердил, что провинция не поддержит большевиков, а при поддержке Учредительного собрания, которое вот-вот должны были созвать, можно добиться большего, нежели военным переворотом. Лева Каменев поддерживал своего товарища.

— С Керенским вполне можно договориться, — уверял он.

— Конечно, можно, — согласился Зиновьев. — Он очень даже ничего.

— Урод, — возразил Каменев и посмотрел на Гришу очень сердито. — Костюма носить не умеет. Ему женское платье носить — таз широкий. Но договориться можно.

— С фраерами только фраера договариваются, — сквозь зубы произнес Урицкий и, сияя новенькой фиксой, сплюнул на пол.

— Решили ведь делать переворот, — угрюмо сказал Ленин, не желавший показаться колеблющимся и безвольным человеком, — так чего уж теперь?

— Простите, а вы, собственно, кто такой? — спросил Свердлов, глядя на Ленина очень подозрительно. Ильича и вправду трудно было признать в повязке, с двумя трогательными заячьими ушами над лысиной. Вдобавок он для конспирации сбрил бородку.

— А мои матросы! — кричала Шурочка Коллонтай. — Они так возбуждены! Нельзя обмануть их ожиданий!

— Зарэзать, и дело с концом, — пробурчал Сталин.

— Кого, Коба?

— Да всэх.

— Ах, Коба, ну тебя, надоел, — отмахнулся Зиновьев. — Поди лучше принеси фруктов... (Ах, если б он мог увидеть, каким взглядом посмотрел на него Сталин, выходя из комнаты!..)

— Довольно пререканий, — холодно сказал Дзержинский. — Все решено. Временное правительство вот-вот откроет фронт и сдаст немцам Петроград. Немцы — подлецы, они удушат революцию в колыбели. — «Как только русские болваны могут слушать всю эту чушь?» — удивлялся он и по примеру Ленина продолжал нести что в голову взбредет: — Зато как только мы возьмем власть в свои руки — на Западе тоже наступит социализм. Короче говоря, спирт роздан — отступать некуда.

— Если разлили, надо пить, — кивнул Урицкий. — Вынул нож — режь.

— Если яйцо разбито, надо делать яичницу, — вставил Ленин. Он где-то вычитал эту французскую фразу и считал ее довольно эффектной.

— Впрочем, можете проголосовать, если хотите... — презрительно усмехнулся Железный. — Но учтите, другого такого бардака при нашей жизни может не случиться. Ставлю на голосование резолюцию товарища Ленина. Кто «за»? Товарищ Свердлов?