Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2010)
Самый неожиданный и смешной родственник Светящегося существа в романе «Т» — это Федор Михайлович Достоевский, превращенный Брахманом в героя компьютерной стрелялки «Петербург Достоевского». Заняв в своем виртуальном аду огневую и нравственную позицию, Федор Михайлович из винтовки и подствольного гранатомета истребляет безбожников, затем высасывает их души, которые превращаются в «ману» — конечный измеряемый ресурс, выполняющий желания игрока.
Нетрудно заметить, что в эпизодах со служителями демона Виктор Пелевин снова нарушает конвенции литературы, обнажая прием.
Он открыто заявляет нам, что граф Т. — жертвенный агнец в чистом виде.
И получается, что личное спасение для Т. невозможно не потому только, что наперехват ему посланы агенты охранки, и не потому, что, по теории Таракановой — Брахмана, в человеке спасать нечего, но прежде всего потому, что в противном случае он не спасет других. Во-первых, если следовать сюжету, — не спасет адептов секты Эхнатона. Во-вторых, если отталкиваться от теории, усматривающей суть любого художественного произведения в жертвоприношении героя, — не спасет читателя, который должен себя с ним отождествить и которому эта процедура сулит «снятие индивидуации», то есть размыкание границ «я», страдающего по причине выпадения из единства роевой жизни [2] .
По идее в «правильной» книге такие структуры должны быть тщательно замаскированы. Пелевин же достает их на свет божий. А его взбунтовавшийся герой, вместо того чтобы честно играть роль романного страстотерпца, выбирает — прибегнем к формулировке одного из упомянутых в романе «святых отцов» — «люциферическое духовное наслаждение, которое на Востоке называют „просветлением”».
Хуже того: он ищет просветленного учителя, которым в конце концов оказывается Владимир Соловьев.
Стремясь к личному спасению, граф мобилизует не только свой интеллект, но и бойцовские навыки, а потому в изобилии оставляет на своем пути мертвые тела. И в конечном счете становится идеальным козлом отпущения уже по логике бульварного чтива: арестовавшие графа Т. жандармы в итоге обвиняют его даже в тех убийствах, которых он не совершал, и, разумеется, собираются казнить.
Однако к моменту экзекуции Пелевин уже давно разворачивает перед нами новую и на этот раз, казалось бы, итоговую метафизическую конструкцию — идеи просветленного учителя Соловьева.
Взамен многобожия и демона-гермафродита нам наконец-таки демонстрируют подлинный абсолют, который назван в романе словом «Читатель».
Соловьевцы пытаются прорваться к нему, разделив на книгу и читателя самих себя.
До ареста граф Т. оказывается на их собрании и даже медитирует вместе с ними (эта медитация описана на странице 299), пытаясь ощутить присутствие читателя-абсолюта в себе. Для читателя реального такая «медитация» — самый мощный удар по иллюзии достоверности описанного в произведении мира. В этот момент воображаемая картинка схлопывается, и вы просто видите перед собой страницу 299, нервно соображая, что вообще-то в книге она не последняя.
Окончательно доктрина читателя-абсолюта разъясняется уже в камере смертников Петропавловской крепости, куда Соловьев приходит к Т. в обличье призрака, потому как сам уже казнен. «Читатель во Вселенной всего один, — продолжал Соловьев. — Но на носу у него может быть сколько угодно пар разноцветных очков. Отражаясь друг в друге, они порождают черт знает какие отблески — мировые войны, финансовые кризисы, всемирные катастрофы и прочие аттракционы. Однако сквозь все это проходит один только взгляд, только один луч ясного сознающего света — тот же самый, который проходит в эту секунду через вас, меня и любого, кто видит нас с вами. Потому что этот луч вообще только один во всем мироздании и, так сказать, самотождествен во всех своих бесчисленных проявлениях».
Спорить с этим трудно, потому как если абсолют в каком-то смысле и существует, то к живому читателю романа «Т» он имеет самое прямое отношение точно так же, как и ко всему остальному. Что же касается проблемы спасения, то в устах Соловьева ее решение оказывается удивительно похожим на то, что мы уже слышали:
«Проблема спасения на самом деле нереальна, граф. Она возникает у ложной личности, появляющейся, когда ум вовлечен в лихорадку мышления. Такие ложные личности рождаются и исчезают много раз в день. Они все время разные.
И если такой личности не мешать, через секунду-другую она навсегда себя позабудет.
А кроме нее спасать больше некого. Вот именно для успокоения этого нервничающего фантома и выдуманы все духовные учения на свете».
Казалось бы, услышав эту модифицированную версию учения Таракановой — Брахмана, впору закрыть книгу навсегда. Особенно потому, что Т. неожиданно с этим учением соглашается. Но и это еще не конец романа. Ариэль Эдмундович готовит графу Т. предложение, от которого невозможно отказаться, — искушение «реальным бытием» графа Льва Николаевича Толстого. Присоединившийся к бригаде литработников шестой автор-реалист создает главу, в которой читатель наконец-то узнает «всю правду». В соответствии с ней весь роман — лишь сон великого писателя Льва Толстого, абсолютно живого и очень респектабельного человека. В момент «пробуждения» «Лев Толстой» узнает, что имя «Ариэль» в переводе с древнееврейского обозначает «Лев Божий». Снова погрузившись в «сон», Т. при помощи той же самой каббалистической процедуры, которую использовал Брахман, проникает в его московскую квартиру и, не прибегая ни к ножу, ни к удавке… приносит его в жертву. При этом он, во-первых, сам становится единственным автором романа, во-вторых, оказывается в самой настоящей Оптиной пустыни, то есть у последнего мистического рубежа.
Итак, жертвенным агнцем оказывается другой Лев, наш современник, корыстолюбец и детерминист, отрицавший свободу воли и единство человеческой личности так яростно, что даже пытался пересказывать затерявшемуся в начале прошлого столетия графу Т. последние достижения современного «мозговедения».
Характерно, что и в этом случае Пелевин не забывает посягнуть на ограждения между литературой и реальным миром: в выходных данных книги Ариэль Брахман значится как литературный редактор, причем его имя — в траурной рамке. Перед читателем возникает поразительная по своей интеллектуальной красоте смысловая конструкция.
Мысль Пелевина уверенно вышла на новый виток. Проблематизируя каждый из путей спасения, предлагаемых традиционными конфессиями, Пелевин создает особую площадку для их исследования, расположенную на территории собственно литературы.
Василий КОСТЫРКО
[1] Д е к а р т Р е н е. Метафизические размышления. — В кн.: Декарт Р. Избранные произведения. М., 1950, стр. 340.
[2] Фридман И. Н. Щит Персея и Зеркало Диониса. — В кн.: «Вячеслав Иванов. Архивные материалы и исследования». М., 1999, стр. 253, 258, 280.
Гегель, Эверетт и граф Т
В и к т о р П е л е в и н. Т. М., «Эксмо», 2009, 384 стр.
Самоопределение
В предисловии к роману Пелевина «Чапаев и Пустота» сказано: «Специалисты по литературе, вероятно, увидят в нашем повествовании всего лишь очередной продукт модного в последние годы критического солипсизма». Подпись под предисловием: «Урган Джамбон Тулку VII, Председатель Буддийского Фронта Полного и Окончательного освобождения (ПОО (б))» [3] .
Поверим уважаемому Председателю и попробуем разобраться, что же такое «критический солипсизм», поскольку есть серьезное подозрение, что продуктом (а также глубоким анализом) именно этого метода является роман о графе Т. Но для этого совершим довольно далекий экскурс в теорию исследования.
Открытые и замкнутые системы
С точки зрения науки или философии можно выделить два типа систем, возникающих при исследовании объекта.
Тип 1 . Система, которая не включает наблюдателя. Причем влияние на нее самого наблюдателя пренебрежимо мало. Она существует как бы сама по себе, а наблюдатель только получает о ней информацию.
Такие системы характерны для позитивистской науки. Наблюдатель (субъект) в данном случае выступает как некоторый универсальный измеритель: он анализирует объект, при этом объект никак на него не влияет. Более того, такое влияние должно быть последовательно исключено. Позитивистский эксперимент, таким образом, добивается строгой объективности измерения.
