Дуровъ - Все схвачено
– Ассоль? – переспросил Легат. – А как ее дома называли?
– По-разному. Чаще всего – Оса.
В Легате просыпался-просыпался и, наконец, проснулся писатель. Очень много неувязок было в рассказе Джуниора. Главное: в нормально живущую семью, где есть мать, отчим, маленькая дочь и сравнительно взрослый сын, живущий отдельно, врывается посторонний человек и тоже начинает жить в этой семье. И все его легко принимают за своего, в домоуправление, вон, сообщают, и там верят и разрешают жить какому-то бомжу в элитном и особо охраняемом доме.
Или версия Джуниора была какой-то наивной…
Но ведь искренней и правдивой! Так было?..
Верить сочиненному всегда легче, это Легат на собственном опыте знал.
А истинную историю ведал Гумбольдт. Спрашивать сегодня можно только у него, но вряд ли он скажет правду…
– Я уже докторскую потихоньку начал… – продолжал Джуниор. – А еще мне в партию предложили вступить. Я подумал и согласился. А Гумбольдт, как узнал, со мной разговаривать перестал. Только по делу. Передай то, отнеси это… А в восемьдесят третьем я Ассоль встретил… – Он улыбнулся, погладил жене руку и задержал – на кисти. Так и остался сидеть. – Мы с ней в восемьдесят четвертом расписались. И тут из Гумбольдта словно воздух выпустили. Он начал всерьез болеть. Почти все время лежал. И все равно курил. Ассоль за ним ухаживала, мы вместе жили. Да, Ассоль?
Она кивнула, не перебивая. А Джуниор продолжил:
– Мы в апреле расписались, а Гумбольдт умер в октябре. Ночью. Заснул и не проснулся. Сердце остановилось… – Джуниор замолчал, а рука Ассоль переместилась из-под его ладони и стала гладить его руку, словно успокаивая, растирая горе. А он вдруг сказал: – Я знаю, я виноват в его смерти. Я поэтому так ждал, так ждал дня, когда мы встретимся, чтобы вам это сказать… Только вы можете понять… Это все.
История, Джуниором рассказанная, ожидаемо оказалась тяжкой и странной. Тяжкой – это понятно: история «жизни сначала» Гумбольдта была категорически не той, которую тот изначально сочинил и взлелеял. Взлелеять-то взлелеял, а она не проросла! Да, он не хотел, чтобы парень повторил его судьбу. Но, несомненно, и страстно хотел, чтобы Джуниор стал Гумбольдтом. Именно Гумбольдтом – по характеру, по влечениям, по убеждениям… Ан, не вышло!
Кстати, странно, что не вышло. Один и тот же человек, одни родители, одинаковые семнадцать лет жизни – до мелочей одинаковые, просто потому, что до семнадцати Гумбольдт был один, а в новой действительности их стало двое. И второй пошел другим путем. Не тем, который первый уже одолел. Совсем не тем…
И ведь именно о том и мечтал Гумбольдт! Сам сказал: не хочу, чтобы он повторил мои ошибки. А он и не повторил! Гумбольдт решил стать отцом самому себе. Он забыл, бедолага, что дети редко слушаются родителей. Тем более, мягко говоря – приемные. И ведь если посмотреть на рассказанную историю здраво и беспристрастно, то вывод просится: Джуниор был распрекрасным воспитанником. Или названым сыном, хотя этот термин как-то коробит… Такими воспитанниками стоит гордиться: сам принимает решения, сам их осуществляет, сам идет дальше, как говорится, расправив крылья…
Оба-на! Оговорка по знаменитому психологу. Крылья – орел – ворота в тоннель – Гумбольдт. Почему у его орла крылья в одну сторону? Как, впрочем, лапы и головы?.. Он сам сказал: ветер пришел.
Что он называл ветром? Не ветер же в самом деле…
Ворота он расписал до того, как ушел в прошлое навсегда. Получается, что орел, смятый ветром – образ самого Гумбольдта, прожившего не ту жизнь, которую он хотел бы прожить? Быть может… Но жизнь, которую он себе сам добавил – к прожитой, еще сильнее смяла его. Более того, он раздвоился! По изначальному геральдическому замыслу: головы – в разные стороны, крылья – тоже, ветер ушел. Таких орлов на гербах разных стран – более десятка, говорилось уже. И все – с расправленными крыльями…
А Гумбольдт не мог без ветра, так что ли?
Или обиднее: ветер его скручивал, сминал, вжимал в землю?..
Легат, когда учился, а после – когда уже работал, знавал этих ребятишек, для которых слово «власть» было пугалом. Пугало чего бояться? Оно ж только пугает. А мы его сейчас заломаем!.. И шли ребятишки напролом. И пропадали. Кто в этой нелюбимой стране, а кто – в чужой, которая принять – приняла, а обласкать – на это она не подписывалась. Вот и выходит, что прав поэт, некогда принявший смерть от носителей новой свободы: «наша свобода – только оттуда бьющий свет. Люди и тени стоят у входа в зоологический сад планет…»
Заметьте: люди и тени. Вроде бы вместе, а друг друга не чуют.
Обосрать Родину, какая бы страшная, подлая, жалкая, неуправляемая (лень множить прилагательные!..) она ни была, дело плевое. Но и неблагодарное. Потому что никто нигде за этот процесс «спасибо» тебе не скажет. Ни там, ни тут, ни в зоологическом саду планет. И однажды ты поймешь, что не нужен никому, кроме мамы.
А она давно умерла…
На этой невеселой мысли Ассоль расколола не в меру застывшее молчание.
– Я ж курочку запекла! Она ж готова!
И вскочила, чуть стул не опрокинув, помчалась в кухню.
А Легат сказал умное:
– Дела-а-а…
А Джуниор горестно выдохнул:
– Это я убил Гумбольдта. Не при Ассоль будь сказано…
– Тогда и не при мне, – всерьез обозлился Легат. – Чего терпеть не могу, так это бессмысленного самобичевания. Если кто его и убил, так он сам. Самоубийство типичное. Человек строил себе дорогу. Красиво выражаясь, дорогу жизни… И шел по уже построенному. Строил и шел, строил и шел. И вдруг сообразил, что он на этой дороге – один. А все остальные – на других. Их до хрена, оказывается, этих гребаных дорог! И даже его альтер эго, то есть ты, шагаешь своим путем плюс где-то в стороне. А он-то считал, что есть только его дорога. Одна. Самая верная. А тут вона как!.. И стало человеку до боли обидно: он смутно понял, что строил чего-то не то и куда-то не туда. Понять-то понял, а принять сию нехитрую мыслишку, как данность, не сумел. И раздвоился. И захворал. И умер. Сам умер, Джуниор, сам. Ты здесь ни при чем…
– А кто при чем?
– Судьба, – сказал Легат банальное. – Характер. Обстоятельства. Воспоминания, наконец. Много чего… Не казнись, Джуниор. В твоем случае это так же непродуктивно, как винить себя в смерти любого близкого человека. Особенно если смерть наступила по вполне реальным причинам. Одна из таких причин, как я сказал, – нежелание жить. Согласитесь, оно и у вас, и у меня, и у какого-нибудь дяди Васи иной раз да возникает. Другое дело, что для нас с вами и для дяди Васи это – импульс. А защитный механизм, природой нам данный, тут же срабатывает. По древней мудрости: и это пройдет, как на кольце Царя написано было…
– А кто скажет, что это мы идем верной дорогой, а не он?
– Никто не скажет. Мы все делаем правильно. А если что не так, жизнь поправит.
Джуниор несколько мгновений смотрел на Легата, не отрываясь, как будто искал чего-то недоговоренного. Но Легат молчал и улыбался, а потом долил бокалы, поднял свой и сказал простенький тост:
– За нас с вами и за наших жен!
И Джуниор заулыбался, засветился, как лампочки в глазах зажглись, и подтвердил:
– Точно!
Чокнулись, позвенело стекло, вино хорошо покатилось.
И как будто дождавшись именно этого момента, как будто за косяком стены подслушивала, вошла Ассоль с блюдом, на нем лежала запеченная в сметане и специях курица, задрав остатки ног.
А Легат спросил Джуниора:
– Какие у тебя отношения с Осой?
– С какой Осой? – явно удивился вопросу Джуниор. – О ком вы?
– С твоей сестрой. С Ассолью.
– С Ассолью… – Джуниор погрустнел. – Да никаких, в общем. Когда она закончила школу, время было сложное. Сами помните: девяностые. Тогда ее отцу как-то удалось отправить ее учиться в Италию. Она хорошо пела, хорошо играла на фортепиано, сама, безо всяких связей, поступила в Консерваторию на вокал, подавала, как говорится, большие надежды. Она на четвертом курсе была, когда возникла идея с учебой «за речкой». Какой-то друг ее отца работал где-то около Президента, помог. Она и уехала. И осталась там дальше учиться. Маме часто писала. А мама умерла от рака в девяносто четвертом. А я с ее покойным мужем – ну, не очень… Поэтому я и не знаю ничего об Ассоль. Мне она не писала. Потерялись, обычное дело…
Странное заявление, подумал Легат. Брат с сестрой в весьма взрослом возрасте потерялись и, судя по всему, навсегда.
Ассоль и Оса… Созвучно. Ассоль отучилась в Италии или где-то еще, начала петь, вернулась в конце девяностых в Столицу – с опытом, с именем, с биографией, и началась ее раскрутка, как певицы по имени Оса.
Она всегда была одной. Ибо родилась, выросла и поет теперь, не утихая. А то, что рядом с ней менялись… скажем так, фигуранты – Гумбольдт, Джуниор, – на нее это не влияло. Она во всех вариантах существовала сама по себе. И существует сама по себе, слава Богу!
– Ассоль знала о смерти Гумбольдта?
