Михаил Балбачан - Шахта
– И у них – акт, да не один, да профессор, да райком, да рабочий класс ваш любимый! Нет, Евгений Семенович, ваша карта слабее, поверьте старому преферансисту.
– И все-таки я отобьюсь, вот увидите! А вы? Вас-то они зачем приплели? Вы тут совершенно ни при чем! Да еще чушь эта, насчет белогвардейщины. Уж вашу-то биографию все знают, через десять сит просеяна. Ну были вы до революции военным строителем…
– Мой вам совет, Евгений Семеныч, идите сейчас домой. С женой попрощайтесь, ребенок у вас. Если бумаги есть лишние – в печку!
– Спасибо за совет, только он мне не подходит!
– И куда ж вы теперь?
– В… обком!
– А ждут ли вас там? И кому они скорее поверят: вам или Поспелову?
– Мне поверят. Не знаю… Тогда в Москву, в наркомат! Они акт утверждали по лопате…
– Это к армянину тому, который…
– Нет, друг у меня там, тоже замнаркома.
– А, ну что же… Не знал. Попробуйте.
– Петр Борисыч, давайте вместе! Мы с вами им…
– Нет, я, пожалуй, к себе. Попью сейчас молочка парного и завалюсь на коечку, – в голосе Зощенко послышались слезы.
– Перестаньте! Если сдадимся, тогда точно конец нам. Не все ли вам равно, куда идти? Вас-то никто дома не ждет.
– И слава богу! Полежу, отдохну напоследок, есть там у меня томик Брюсова Валерия. Я, знаете, с ним даже знаком был немного… Думаю, часика два-три у меня все же осталось.
– Сегодня еще ничего не будет. Прокурор еще должен… Завтра, в худшем случае.
– А вы во-он туда гляньте, – показал Зощенко.
Около столовой стояли легковые машины. Одна – райкомовская. Вокруг двух других переминались несколько замерзших мужчин в форме и в штатском.
– Да. Тогда тем более надо спешить! Последний раз спрашиваю, едете со мной?
– Нет.
– Ну и черт с вами, – Слепко протянул руку, – прощайте!
– Позвольте совет?
– Ну?
– Вы сейчас на станцию бежать намереваетесь. Это правильно, но потратьте еще пяток минут. У меня в сейфе на средней полке лежат бланки командировочных удостоверений, с печатями уже, захватите один, пригодится.
– Спасибо, я так и сделаю.
– Вот ключи. Деньги есть у вас?
– Есть. Куда ключи деть?
– Бросьте куда-нибудь, – Зощенко махнул рукой и захромал в сторону поселка. – Да, – обернулся он вдруг, – должен вам сказать, в одном они правы. Был я в Белой гвардии. Под командованием Антона Ивановича Деникина с вашими дрался. И горжусь этим! Ну, здравия желаю!
Слепко отшатнулся от него как от прокаженного и опрометью кинулся в контору. Отомкнул дверь в кабинет главного инженера, включил свет. Так. Сейф. На второй полке действительно лежали нужные бланки, частично заполненные уже рукой Зощенко. Не доставало только фамилий, пунктов назначения и дат. Слепко, обмакнув перо в чернильницу, торопливо вписал свое имя и слова: Москва, Наркомтяжпром. Поставил текущую дату и, секунду подумав, подписался за начальника шахты. Промакнул. На глаза ему попалось несколько пряников, лежавших рядом с недопитым стаканом крепкого чаю. Он сунул их в карман пальто. Потом заглянул и к себе. В ящике стола лежали деньги. Их, впрочем, оказалось маловато. «Ничего, на билет хватит, а там – выкручусь как-нибудь», – решил Евгений Семенович и, не запирая двери, не выключив даже свет, вышел.
Мимо столовой он прошел с самым безразличным видом. Думал даже поздороваться с оперативниками за руку, но в последний момент не решился. От ворот свернул в сторону города. За спиной, в пяти минутах ходьбы, ждала на кухне ничего не подозревавшая Наташа. Убедившись, что с шахты его не видно, Слепко затрусил рысцой. Между посеребренными тучами колко мерцали редкие звездочки. Вокруг на ровной, как стол, белой поверхности шевелились на слабом ветру черные стебли бурьяна. Бежать было легко. Уже невдалеке от окраины города он услышал рокот мотора и обернулся. Темноту резали фары. Спрятаться было негде, он отбежал шагов на десять на целину и присел на корточки. Мимо, урча, пронеслась райкомовская «эмка». Его не заметили или, может, внимания не обратили. Машина была одна, две другие остались на шахте. «Прав был Зощенко, сука белогвардейская, сегодня они намылились…» Не дожидаясь, пока легковушка окончательно скроется из виду, он выскочил опять на дорогу и припустил во весь дух.
В промерзшем станционном помещении никого не было, только одинокий постовой вырисовывался за приоткрытой дверью на перрон. Под потолком еле слышно жужжала слабенькая лампочка. Слепко подошел к окошечку кассы, закрытом грязноватой, как и положено на железной дороге, фанеркой. «Вдруг там нет никого?» – и он изо всех сил заколотил обоими кулаками. Окошко распахнулось. Крепко пахнуло жильем.
– Ну чего? Не терпится, сволочь? – опухшее лицо и крашенные хной волосы пожилой кассирши показались ему смутно знакомыми.
– Билет мне дайте. До Москвы. На ближайший. Плацкартный, пожалуйста.
– Нету сейчас никаких билетов! – тетка попыталась захлопнуть дверцу, но он не дал.
– Мне в командировку. Срочно! Очень нужно. Может, найдется что-нибудь?
– Стой! Никак товарищ начальник? Здравствуйте, товарищ начальник. Чегой-то вы на себя не похожи нынче. Неприятности у вас? Или так, с женой поругались?
– Какие еще неприятности? Просто вызвали срочно, немедленно ехать надо, поищите билетик, прошу вас!
– А… ну да, ну да. Сейчас. Вот, есть один, только из брони. В мягкий.
– На мягкий у меня денег не хватает.
– А еще начальник. Ну что с вами поделаешь? Выпишу плацкарту без места, посадим вас как-нибудь, на бакинский.
– Спасибо вам преогромное! А скоро он?
– Уже пройти должен был, опаздывает. Степан! – крикнула она постовому. – Посади товарища начальника на бакинский. В пятый вагон.
– Пройдемте, товарищ начальник, – весь белесый от инея старшина предупредительно распахнул дверь.
Черная туша паровоза, с яростным глазом прожектора во лбу, уже подползала к покрытому нетронутым снегом перрону.
– А вещи ваши где? – крикнула ему в спину бдительная кассирша.
– Да я, того, ненадолго. Так, знаете, на пару дней, только.
– А… ну да, ну да. Эх, молодежь! Как же вы без нас жить-то будете?
Через четверть часа, Слепко лежал, скорчившись, на третьей полке переполненного плацкартного вагона. Колеса мерно, успокаивающе стучали. Повсюду на полках и в проходах спали на мешках восточные люди. От нестерпимой вони их остроносых чеботов голова шла кругом.
Впрочем, будь воздух в вагоне хоть альпийским, вряд ли бы он чувствовал себя лучше. Накрывшись с головой своим недавно пошитым «руководящим» пальто, он сходил с ума, завороженный ужасом ситуации. Все были против него: парторганизация, начальство, друзья, НКВД, рабочие. Мину подвели умело, и ни одна сволочь не проболталась, разве что Левицкая. Но что толку было от ее запоздалых намеков? Пока он с ней любезничал, прокурор, может быть, уже ордер подписывал. «А ведь Наташа еще ничего не знает. Скоро она начнет беспокоиться, позвонит на шахту. Никто не подойдет. Утром кинется… к Феликсу! Нет, он, сука, на участке будет. Да что я? – сообразил Евгений Семенович. – Не кинется она никуда. Савин со своими орлами к ней ночью постучится: тук-тук. Ну-ка, сколько сейчас? Небось пришли уже, роются везде… Что там Зощенко насчет бумаг такое говорил? Да нет. Нету у меня никаких таких бумаг. А его самого, наверное, уже того… Натреплет им сдуру, что белогвардейцем был и все такое. Опять же нет, не будет он трепаться. Зачем? Савин с ним по-интеллигентному дело поведет. Надежду подаст, чтобы на меня побольше накапал. Значит, не будет он там белогвардейщиной своей козырять. Точно. У тебя, Женька, голова все же варит. А тут мы из Москвы – р-раз! И в дамки! Нет. Дохлый номер. Испугаются в наркомате и сдадут меня с потрохами. Что я им? На Федора одна надежда. Интересно, Савин уже в курсе, что домой я не вернулся? Что он сделает? А сделает он… У Зощенко спросит. Зощенко меня продаст. За милую душу. А может, и нет. Назло ничего не скажет, мол, знать не знаю, ведать не ведаю. Только Савин и сам прекрасно догадается, что, кроме Москвы, деваться мне некуда. Сейчас же на станцию позвонит, а там кассирша эта. Короче, снимут меня на первой же станции за милую душу».
Весь остаток ночи, весь следующий день и всю следующую ночь Евгений Семенович провел в мучительном ожидании. Он не спал, почти не слезал с полки, ел одни только белогвардейские пряники, оказавшиеся тверже камня. Попутчики пытались угощать его какими-то своими лепешками, но вскоре решили, что он болен, и оставили в покое. На каждой остановке он накрывался с головой и считал шепотом секунды, пока вагон, дернувшись, вновь не трогался с места. Если при этом кто-то еще входил или проводники делали обход, он едва сознание не терял от страха. Наконец все горцы разом зашевелились, загомонили по-своему, затолкались к тамбуру огромными полосатыми мешками. Ему повезло, он доехал.
Выйдя на перрон, Слепко долго кашлял, так подействовал на него чистый московский воздух. Выход на вокзал перегорожен был милицейским кордоном, проверявшим документы. «Дурак я! Зачем Савину было суетиться, снимать меня с поезда на каких-то полустанках? Он просто сообщил куда надо, и меня сейчас возьмут общим порядком». У него не оставалось больше сил к сопротивлению, не хотелось даже думать о том, чтобы что-то такое предпринять. Покорно встав в очередь, он протянул проверяющему паспорт. Тот, даже не взял его в руки. Кивнул: «Проходите!» – и вся недолга.
