Журнал «Новый мир» - Новый Мир ( № 3 2002)
Молитва — это всегда исповедь, всегда встреча, пишет о. Георгий. В одной из первых своих книг он пользуется образом телефонной трубки, растолковывая механизм диалога…Я не знаю, откуда попала в меня, благодарного читателя этой книги, возможно, и неловко сложенная мысль, что всякая горячая молитва — сердцем, устами ли — это еще и маленькая часть Воскрешения…
Гильгамеш. В стихотворном переложении Семена Липкина. СПб., «Пушкинский фонд», 2001, 120 стр.
Есть какая-то музыкальность в том, что старейший русский поэт в год своего 90-летия выпустил в свет новый перевод, возможно, самого старого памятника стихотворной культуры. В обширном послесловии к изданию Вяч. Вс. Иванов пишет, что именно с самых ранних шумерских сказаний о Гильгамеше, сложенных еще в III тысячелетии до нашей эры, «нужно начинать родословную всей стихотворной эпической письменной литературы Старого Света». Отправной точкой этого события (а появление нового, отличного от других, стихотворного переложения «Гильгамеша» по-русски я предлагаю считать событием грандиозным) была, судя по некоторым интервью Липкина, книга выдающегося востоковеда И. М. Дьяконова — «Эпос о Гильгамеше» («О все видавшем»). «Меня поразило не только сходство описания потопа с библейским, но и то, что потоп задумал бог Эллиль, чье имя так похоже на иудейское Элохим и арабское Аллах. „Гильгамеш“ так очаровал меня, что я решил, без надежды на публикацию, изложить аккадский эпос русскими стихами…»[50] Это было в середине 80-х, когда Липкин не имел возможности публиковать не только свои оригинальные стихи, но и переводы. Он перевел «в стол» четыре песни из двенадцати (в песни превратив клинописные таблицы), тяжело занемог, пережил три операции и уже в новое время (1998), вновь очарованный сказанием, взялся за него[51].
За чтением сказания мне то и дело слышался поэтический голос самого Семена Липкина, его мудрая строго-простодушная интонация, если под простодушием понимать сердечность ума и ясность взгляда. Ничего лишнего, четкая музыка, за которой (как и положено — незаметное) мастерство работы со звуком: переливы, созвучия, отзывающиеся двойным, а то и тройным эхом рифм. Найдя новый стихотворный размер и новый ритм (Шилейко и Дьяконов переводили дольником), Липкин вернул, наверное, самый важный долг древнему рапсоду (Вяч. Вс. Иванов отмечает, что оригинал ниневийской версии отличался изощренностью звукового построения) и снова поднял гениальный древний текст до высоты великой поэзии[52]. «Гордо смею сказать я: не мои ли собратья / Всех умельцев важнее? / Мы, писцы, — не пловцы ли? Мы, писцы, не певцы ли? / Если петь не умеешь, / До конца песнеслова — как до брега морского — / Добредешь ты навряд ли…»
Герман Плисецкий. От Омара Хайама до Экклезиаста. Стихотворения, переводы, дневники, письма. М., 2001, 512 стр.
В воспоминаниях друга Плисецкого — Виталия Вигса (В. Г. Сыркина) — есть рассказ о том, как осенью 1991 года Герман Борисович отдал ему папку с ранними вещами, сказав про остальное: «Это разберет Димка». Через год Плисецкий умер. Еще через десять лет его сын, о котором отец в 1967 году любовно писал, что он «ничего не читает, кроме шахматных книжек и журналов»[53], издал этот том. Из предисловия сына становится понятно, что путь к изданию был нелегким: годы работы с рукописями, фактами, общение с людьми. Наверное, эта книга могла бы выйти и ранее, но тогда к ней не было бы так применимо писательское понятие выношенности. Подобные книги делаются один раз, навсегда.
Для меня, как и многих людей моего поколения, поэзия Плисецкого открылась после выхода тоненькой брошюры в библиотеке «Огонька» («Пригород», 1990), а еще ранее — подборки в «Новом мире» (1988), которая предваряла публикацию «Доктора Живаго». Тогда-то и прочиталось известное: «Я всю жизнь как будто на отшибе…» Девушка, за которой я ухаживал, «просвещая» стихами, теперь, став моей женой, хвастается тем, что «вот Плисецкого я открыла сама», и читает на память из поэмы «Чистые пруды»: «Любовь начинается, как дифтерит: с утра лихорадит и горло болит…»
Он был ярким человеком с чувством собственного достоинства. Помню вечер, посвященный столетию Пастернака, — как Герман Плисецкий долго шел к сцене — читать свое знаменитое «Поэты, побочные дети России!..». И книга вышла красивой, с «длинным дыханием». Здесь и письма, и отрывки из дневников, и множество стихотворений из архива, голоса друзей, близких, конечно же, переводы, в том числе знаменитые — из Омара Хайама. Здесь и стихотворное переложение «Из книги Экклезиаста», с предисловием о. Александра Меня. Священник пишет, что поэт искал созвучия своей жизненной философии, своим мыслям у мудреца-проповедника. (Тут я вспомнил и о выстраданном комментарии поэта Александра Сопровского — на поколение младше Плисецкого — к Книге Иова.)
Но еще это и очень горькая книга, за ней боль: судьба состоялась, а настоящее свидание с читателем оказалось перенесенным. Но ничего поправить было нельзя, да и сам Герман Борисович, насколько я понимаю, даже в самые «свободные» времена не суетился и никому себя не навязывал. «Всему свой срок. Всему приходит время». Это — из его переложения Экклезиаста.
«Мы уйдем, мы исчезнем, потонем…» Сборник стихотворений. Составитель Виталий Науменко. Предисловие и комментарии Анны Трушкиной. Иркутск, 2000, 56 стр. («Барка поэтов»).
Эту и следующую книгу, также помеченную 2000 годом, я ставлю на полку не только по причине их научной и библиографической редкости (первая вышла в Иркутске тиражом 350 экземпляров, а вторая хотя и в Москве, но также практически недоступна). Обе они пропитаны ощутимой благодарной любовью.
Иркутская книжная поэтическая серия «Барка поэтов» существует более трех лет, редактор серии — наш постоянный автор, известный поэт Анатолий Кобенков. После выхода нескольких сборников современных сибирских поэтов (мне знакомы пластичные «джазовые импровизации» Андрея Богданова и проникновенная лирика двадцатичетырехлетнего Виталия Науменко) наконец вышла книга, давшая название серии. Это стихи легендарных иркутских модернистов, объединившихся в начале 20-х в поэтическое сообщество, прогремевших в своем кругу и канувших в небытие. Одни перестали писать, других раздавил молох 30-х, их редкие публикации и рукописи знакомы достаточно узкому кругу литературоведов[54]. Удивительно, что собирали и комментировали эту книгу совсем молодые люди, которыми двигала ясная идея — заполнить пробел и выразить свою благодарность поэтам-романтикам за то, что они были. Сегодняшние «сверстники через время» воспринимают культуру, буже — историю поэзии, как живую цепь, где «каждое звено — даже непроявленное — продолжает существовать и предполагает последующие звенья» (В. Науменко).
«Бćльшая часть их стихов — несовершенна. Но право на память они все-таки заслужили. В сибирской литературной жизни первых лет новой власти эти поэты-модернисты, собиравшиеся на старом, деревянном суденышке, были похожи на какие-то случайные сумасшедшие звезды, упавшие с неба», — сказала мне Анна Трушкина. Автор комментариев подарила мне и газету «Зеленая лампа», где четыре страницы оказались посвящены «бáрочникам». Одиннадцать имен — от «мэтра» Сергея Алякринского, послужившего у Колчака и обменявшегося письмами с Блоком, до энциклопедиста Ельпидифора Титова и эксцентричной «эрофутуристки» Нины Хабиас. Тут есть и двоюродный брат композитора — Андрей Шостакович, и недолговременный наставник Д. Алтаузена и И. Уткина, проживший всего 27 лет, Игорь Славнин. Ни в одном «бáрочном» стихотворении я не нашел хотя бы мелькнувшего отражения той кошмарной и фальшивой действительности, внутри которой они писали, разве что на уровне протестующего синтаксиса. Чистый декаданс, ничего не сбросивший с «корабля современности» и нахально пристроившийся сбоку от него, на борту старой барки. Так или иначе, спасибо тем, кто готовит и издает эту почти эфемерную серию, мгновенно обретающую коллекционный статус.
Источниковедение и краеведение в культуре России. Сборник к 50-летию служения Сигурда Оттовича Шмидта Историко-архивному институту. М., Издательский центр РГГУ, 2000, 519 стр.
Рецензировать такой фолиант решительно невозможно. Уникальность его очевидна: более 170 авторов со всей России и из-за рубежа, кажется, около 1000 имен в указателе и даже внешний вид, придающий сходство с энциклопедическим томом, заставляют развести руками. Но — только не архивистов, музееведов и историков. И уж не тех, кому дорого имя главного героя, в честь и вокруг которого эти авторы собрались. «50 лет служения» — это и 50 лет знаменитого Кружка источниковедения в Историко-архивном институте. В начале 80-х С. О. Шмидт выступал в Днепропетровске на 4-й Всесоюзной конференции по источниковедению и специальным историческим дисциплинам. Он уже покидал трибуну, когда из зала его попросили дать в одной фразе определение историческому источнику. Ни секунды не медля, ученый ответствовал: «Исторический источник — это все то, что источает историческую информацию, от слова „источник“…» В книге три главы: «Источниковедение и специальные исторические дисциплины», «Памятниковедение. Региональная история. Краеведение» и «Историография». Тут дорого и интересно все — и общее, и локальное: начиная от «Ценности устных сообщений очевидцев» (Б. Ф. Егоров) до «Родника платоновского языка (письма крестьян 20-х гг.)» (В. В. Кабанов). Тут говорят об архивах, летописях, обществах, отдельных ученых, приемах, методах, отдельных произведениях литературы и архитектуры, церквах, библейских цитатах, взаимодействии краеведения и земства — Бог знает о чем! — и все это не рассыпается, а держит друг друга, скрепляясь именем учителя и труженика[55].
