Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

Многих заключённых из театра загнали обратно в зону, театральную труппу распустили и набрали заново, но теперь только драматическую, так что и Марик, и Алла, и Марина остались без работы. Марина давала уроки музыки, Марик вёл кружок в горном техникуме, пытался создать квартет, чтобы играть на юбилеях и свадьбах, Алла, потыкавшись туда-сюда, вернулась в театр костюмершей. Жилось всем нервно, невесело. Только когда к ним приходил друг Марика по оркестру, толстый, смешной, добродушный Лёня Вайнштейн, и они вместе с Мариком и Мариной устраивали концерты по заявкам, им удавалось забыться на пару часов. Тогда и Алла вспыхивала прежним блеском, пела романсы, откидывая назад красивую голову, демонстрируя длинную изящную шею, смотрела на Марика таким взглядом, что Лёня как-то полил его из чайника, пояснив: «Чтобы не сгорел». У Марика ссылка закончилась, но он не мог никуда уехать без Аллы. Витас сменил свою сараюшку на бывший Осин угол, развёл там огород, часто приходил к ним в гости, приносил то морковку, то капусту.

– Мне казалось, срок кончится, и начнётся жизнь, – как-то расплакалась Марина. – Похоже, что она никогда не начнётся.

Ося погладила её по плечу, налила ей чая, сказала:

– Давай жить здесь. Здесь и сейчас. Забудь про завтра. Что тебе нужно, чтобы быть счастливой здесь и сейчас?

– Маму, – сказала Марина. – Я хочу к маме. Я боюсь, что никогда не увижу её. Она старый больной человек, она не может приехать сама.

– Хочешь, я съезжу и привезу её? – предложил Марик.

– Сюда? Боже упаси. Я пишу ей такие письма, она уверена, что я провожу дни в овациях и общаюсь только с восторженными поклонниками. Она увидит вот это всё и умрёт тут же, на месте.

– Я тоже жене запретил приезжать, – вздохнул Лёня. – Лучше им не знать.

– У меня есть другое предложение, – сказал Витас, и Ося с удивлением услышала знакомый глухой акцент. – Мы не можем жить счастливо, но давайте жить просто хорошо. Не идеально хорошо, а просто хорошо.

– Это как, Урбанас? – боязливо поинтересовалась Марина.

– Что нужно человеку для хорошей жизни? Друзья? Есть. Крыша над головой? Есть, и в наших силах сделать её уютной. Интересное общение? Есть. Дело? Мы все люди искусства, давайте устраивать вечера, давайте рассказывать, петь, танцевать, рисовать, пусть даже для самих себя. Что ещё? Свобода? Какая вам нужна свобода? Вы жалуетесь, что не можете отъехать больше чем на двадцать километров от Ухты. Так езжайте на двадцать километров. Когда вы в последний раз видели ледоход? Весеннюю тайгу? Когда вы грибы собирали в последний раз, на лыжах ходили?

– Это всё иллюзия, Витас, – сказала Ося. – Попытка с негодными средствами.

– А я думаю, что Урбанас прав, – неожиданно сказала Алла. – Марик, вставай, мы идём делать сына.

2

В июле пятьдесят первого года Ося возвращалась домой из театра. Возле магазина стояла очередь, видимо, завезли свежие продукты. Ося решила купить что-нибудь вкусное Аллиным близнецам и остановилась подсчитать, сколько у неё с собой денег. К тротуару подъехал чёрный автомобиль, из которого вышли два молодых человека, одинаково стриженных, одинакового роста, с одинаково отсутствующим выражением лица, взяли Осю под руки и усадили на заднее сиденье.

– Куда вы меня везёте? – спросила Ося.

– Там вам всё объяснят, – сказал сосед слева.

– Где – там? – возмутилась Ося.

– Сидеть смирно! – прикрикнул сосед справа, и Ося сразу всё поняла.

Машина въехала в большой двор, подъехала к деревянному зданию с зарешеченными окнами, загрохотали тяжёлые ворота. Осю сдали на руки конвойному, он провёл её длинным коридором, затолкнул в крошечный бокс и ушёл. Утром другой конвойный отвёл Осю на шмон, по-прежнему ничего не объясняя. После обыска её отправили в баню, побрили. Она шагала как робот, ещё не в силах осмыслить происходящее, ещё не веря, что всё начинается снова. Три дня её продержали в одиночной камере. Ося требовала встречи с прокурором и отказывалась от еды. К вечеру третьего дня её вызвали на допрос.

– На каком основании меня задержали? – сказала Ося, едва войдя в комнату.

– Садитесь, пожалуйста, Ольга Станиславовна, – вежливо предложил рыхлый лысоватый майор, поднявшийся ей навстречу.

– Сначала объясните, за что я арестована.

– Это не арест, а задержание, – сказал он, внимательно разглядывая Осю. – Не волнуйтесь, садитесь.

– На каком основании задержание?

– Согласно постановлению МГБ от 16 ноября 1950 года.

– Я не знакома с этим постановлением.

– Вы и не можете быть с ним знакомы, оно служебное.

– Согласно Уголовному кодексу СССР вы не имеете права держать меня под стражей, не предъявив обвинения, – сказала Ося.

– Предъявим, непременно предъявим, – пообещал он, нажав на кнопку.

Осю вернули в камеру и не вызывали ещё месяц. Не было ни передач, ни писем, ни свиданий. Она не знала, что с друзьями, с ужасом думала, как воспримет повторный арест Марина, что будет с Аллой, Мариком и их близнецами. Для себя она решила, что второй раз в лагерь не пойдёт. Кроме лагерных друзей, которых, скорее всего, тоже взяли, только две тоненькие ниточки связывали её с большим миром – Яник и Петя.

Про Яника она думала постоянно, то укоряя себя за готовность смириться с самым плохим, то жестоко высмеивая за наивную веру в лучшее. Про Петю она по-прежнему ничего не знала. Едва получив право переписки, она написала в Ленинградский гороно, представившись Петиной тётей, но ответа не получила. Брат Марика в Ленинграде сходил по данному Осей адресу: в квартире жили другие люди. Ни мать Татьяны Дмитриевны, ни Петя не числились в адресном бюро. Он мог поменять имя, погибнуть в блокаду, его могли усыновить родственники или просто хорошие люди. Ему уже девятнадцать, и, даже если удастся найти его, вряд ли она нужна ему, вряд ли в его жизни есть для неё место. Без друзей, ушедших в никуда или опять посаженных, без Яника, без Пети она была свободна той абсолютной свободой, которая возможна лишь при полном одиночестве, она была безраздельной хозяйкой своей жизни и решила, что заново тянуть лямку не будет.

Через месяц её вызвал следователь, долго и невнятно объяснял, не глядя на Осю, что есть постановление привлечь снова всех отбывавших сроки по 58 статье. Кончив объяснять, быстро и с облегчением сказал, что у Оси нет нарушений паспортного режима, потому ей положен не новый срок, а ссылка, и зачитал приговор: «Сыктывкар, вечное поселение». Ося едва удержалась, чтобы не сказать ему спасибо, чтобы не засмеяться от радости. Сыктывкар. Так близко, так много знакомых! Можно тайком выбраться на денёк-другой в Ухту, к друзьям, к Витасу. В Сыктывкаре был театр, была работа. Сыктывкар означал жизнь.

После приговора Осю перевели в общую камеру. Из двадцати её обитателей одиннадцать были студентками Ухтинского горного техникума. Посадили их по доносу приятеля за попытку создать кружок независимого изучения ленинских трудов.

Повторников в камере было только двое: Ося и средних лет женщина по имени Надя, часами тупо глядевшая в стену, потом часами же громко, истерически рыдавшая.

Девочки-студентки то наивно рассуждали, что в лагере непременно надо держаться вместе, то горько плакали, каждая в своём углу.

– Жизнь кончена, – сказала Осе одна из них. – Как грустно это понимать в девятнадцать лет.

– Через пять, самое большее – десять лет вас отпустят, – сказала Ося. – Вам всем не будет ещё и тридцати, а вы сидите и плачете, что жизнь кончена.

– Почему вы так уверены, что нас отпустят? – спросила девочка.

Это провокатор, сказала себе Ося, это провокатор, она тебя провоцирует, ты заработаешь себе лагерь. Девочка всё смотрела большими печальными глазами, и странная бесшабашность вдруг овладела Осей.

– Потому что никакое безумие долго длиться не может. Оно изживает само себя, – сказала она.

– Вы, наверно, и в тридцать седьмом так думали, а всё длится и длится!