Наталья Земскова - Детородный возраст
Меня опять сгибает, больше не могу сопротивляться и встаю на четвереньки – так, кажется, легче. Тяжелая долгая схватка проходит – меня охватывает короткое блаженное безболье, и я ложусь отдохнуть. Перерывы стали совсем малы, но даже две минуты отдыха – это благо, надо воспользоваться и чуточку восстановиться. Три-четыре минуты – новая схватка. Пытаюсь лежать, но лежать не могу, вскакиваю – и снова на четвереньки… Воображаю, как это выглядит со стороны.
Проходит какое-то время – мне удается всего лишь кряхтеть и всё время менять положение, обманывая боль. На самом деле обмануть не удается, но, может быть, я отвлекаюсь. Акушерка находится рядом – бесстрастная, как стена. Она делает мне еще один укол, промежутки между схватками становятся совсем незначительными, время летит, и я с изумлением обнаруживаю, что уже шесть утра – долгожданное завтра. Хочется спать и не быть. Нельзя, нельзя. Ужасно резкий этот свет в родильном, никуда от него не скрыться.
Рожениц прибавляется – утро. Многие до последнего терпят дома, и только тогда, когда схватки идут через две минуты, набирают ноль-три. Мне этот экстрим и в первый раз не был доступен, и я с изумлением рассматриваю женщин, прибывших сюда прямо «с воли» – с маникюром, макияжем…
Как же все-таки душно… Снова открываю окно и дышу, пока можно. Начнутся роды – всё плотно закроют.
– Давай-давай, остался один палец, рожать давно пора, – говорит акушерка, вздыхая. – У меня скоро смена закончится. Вот родишь – отдохнешь.
А я совсем без сил. И следующую схватку должна перележать. Не удается, меня будто подбрасывает кверху. Опять считаю, ползаю, мечусь по всей палате и в сотый раз говорю себе одно и то же: это естественные боли, я молодец, я справлюсь, всё идет как надо. Да, я стараюсь. Но единственное, что у меня получается, – более менее сохранять человеческий вид и не грохнуться в обморок. Сильно кружится голова.
Вдруг раздается продолжительный и очень громкий крик: я вздрагиваю, прикрываю двери. Еще один – такой же долгий и такой же дикий. Как я всё это выдержала здесь тогда, три месяца назад? Невероятно. Ну нет, сейчас мне легче, лучше. Да, больно, но пока терпимо, уж лучше боль, чем страх. Остался всего один палец.
Схватки идут волнами, одна за другой – в минутные перерывы заставляю себя ложиться на стол, отдыхать, расслабляться. Получается плохо. На самом деле от дикой боли я бестолково мечусь и ищу пятый угол. Мысли обрывками носятся в голове и тут же пропадают, недодуманные: попросить обезболивающее?.. а как раньше, в деревне, рожали, всего сто лет назад?.. а в голод?.. а в войну?.. а в дороге?.. без больниц?.. у Льва Толстого было десять детей… ужасно, бедная жена, то беременности, то роды… и прежде так рожали все… совсем не готова… слушать команды… не плакать… держаться… где, где же это было про «сладостные роды»… и что это такое… быть не может… надо попросить обезболивающее…
Как там сейчас мой ребеночек – совсем о нем забыла с этой болью…
Второе января. Густая темнота за окнами и слабые огни, все спят. Зима, каникулы и отголоски праздника. А мы с малышкой боремся за жизнь, и скоро я ее увижу. Сквозь приоткрытую дверь замечаю, как провозят допотопные громоздкие каталки: отмучившиеся счастливицы с ребеночками под боком отправляются в послеродовые палаты на второй этаж. Это раньше новорожденных забирали в отдельные боксы. Сейчас с первых часов за младенцем ухаживает мама, и если с обоими всё хорошо, то их не разлучают. У всех на лицах одно и то же – безмятежность и полный релакс, кошмар закончился. Это как-то внушает надежду, словно «очередь» продвигается, и моя вроде бы близко. Как ни странно, прошло семь часов – мне казалось, что час-полтора. Это время… Никогда не поймешь: ползет-ползет, вдруг раз – и пролетело, как комета. За окнами тусклый рассвет, и от этого как-то безрадостно.
Нет, не радоваться нельзя, ведь сегодня у нас день рождения. Нужно только родиться как следует.
– …Ну, слава богу! На четыре пальца, – объявляет акушерка. – Молодец. Всё, наползалась, хватит. Вставай. Подыши, успокойся, умойся. Так! Сейчас начинается главное. Я объясняю. Как только наступает потуга и ты чувствуешь, что матка выталкивает ребенка, тужься изо всех своих сил. На выдохе. Я буду считать до пяти. Пока я считаю, ты тужишься. Затем вдох и отдых. Понятно? Другая потуга – снова тужишься. Делаешь всё по команде. Чем сильнее будешь стараться, тем легче ребенку. Постараешься – быстро родим.
Прямо так вот сейчас и родим?!.
Появляется врач, меня укладывают так, как нужно, велят найти удобное положение и упираться ногами-руками – разве что не привязывают. Внимательно слушаю, и страх как будто заглушает боль: ну вот, уже сейчас… Сердце начинает стучать так, что я его слышу ушами. Но теперь не до сердца, нужны мои силы. Последние минуты неизвестности. Последние ли? Дышу и считаю, пытаясь чуть-чуть успокоиться. Успокоиться не получается, начинается очередная схватка, но какая-то странная, во много раз больнее и сильнее тех, что были. Боль разрастается как будто веером, пульсирует и набирает силу, а из низа живота резко перемещается в прямую кишку, как если бы туда вонзили нож и стали поворачивать – я даже задохнулась, замерла, от неожиданности застонала и разжала пальцы. Что это такое…
– Отлично, потуги, – тихо сказала акушерка. – Внимание! Так, вдох поглубже. Собралась! И тужься: раз, два, три, четыре… Ну!
Парализованная этим диким и совершенно новым для меня ощущением, понимаю: тужиться – примерно то же самое, что сесть на этот самый нож, на огромный, длинный кол. Вонзить его в себя. И я, не думая, «сажусь», вопя что есть мочи, боясь только одного: как бы не потерять сознание и не осложнить этим роды. Вообще-то боли я боюсь ужасно: сдать кровь из пальца – проблема, не говоря о том, чтобы удалить зуб. Но сейчас все координаты переменились, и я готова дать себя разрезать на куски, лишь бы всё закончилось благополучно. Медлить нельзя, родовые травмы и у нормальных идут через одну, не то что у меня, и я стараюсь, как только возможно.
Но акушерка недовольна:
– Так, тужишься ты плохо. Еле-еле. Соберись, сильнее. Не спи, не спи. Лежат тут как на пляже – кто будет рожать! Так, вдох, и – раз, два три…
Слезы брызжут из глаз, сводит скулы, всё плывет перед глазами. Ощущение, что меня вот-вот разорвет, в родах с Аней этого не было. Неужели все так?
Кто так, а кто-то, может, и хуже… Не жалеть себя – вот что самое главное. Так хочется зажаться и застыть, но я опять «сажусь на кол», всё глубже, глубже. Я кричу как резаная, совсем не думая о том, как выгляжу, и точно, с криками как будто легче… Стараюсь что есть мочи, чтобы потом, когда всё кончится, не в чем было себя упрекнуть.
– Плохо. Слабо. Ты понимаешь, что ребенку тяжело? Ну собери все силы, постарайся.
Акушерка и врач смотрят друг на друга несколько секунд, их молчаливый диалог не предвещает ничего хорошего. Вслед за этим ничего не происходит, но мне понятно: времени, чтобы родить без осложнений, совсем немного.
Реву и собираю силы, напрягаюсь так, что, кажется, сейчас лопнет всё. По лицам вижу: снова слабо. Неожиданно для себя начинаю вслух причитать:
– Господи, пожалуйста, ну дай мне силы, ты же видишь, я стараюсь… Я проползла весь этот путь одна, ну что мне сделать, чтобы получилось…
Акушерка отходит вглубь бокса к стерильному столику, что-то оттуда берет, возвращается и, когда наступают следующие потуги – чирк! – одним движением уверенно разрезает промежность. Как будто обожгло на полсекунды – я почти не почувствовала и сразу об этом забыла.
– Так, давай еще раз. Постараемся, слышишь? Напрягаешь грудь, а нужно низ, выталкивай, толкай его сильнее!
Теплоухов прилип к противоположной стене, отдав бразды правления опытной пожилой акушерке, которая, уж кажется, видит меня насквозь, вот только не понимает, что мне попросту не хватает мышц, нечем мне тужиться. Господи, хоть бы сделали кесарево!
– Силы здесь ни при чем, – говорит она, будто прочитав мои мысли, – выполнять надо правильно, вот и всё. Давай еще раз: долгий вдох и – раз, два, три, выталкивай же, напрягись всем низом.
Ору, «сажусь на нож», который, кажется, уже у горла – не дает кричать. Еще чуть-чуть – и тресну от боли. Когда же это кончится-то… А если только к вечеру? Не выдержу, до вечера – не выдержу.
Но не выдерживает Теплоухов:
– Э-э-э-э… Женщина, вы можете представить, что у вас запор, и нужно от него избавиться?
– Что у меня?
– Запор. Напрягите кишечник.
– А, ну конечно, да…
Я трясусь от боли, начинают стучать зубы, но это не холод, а что-то другое, я вижу ярких разноцветных человечков в воздухе: их миллионы – желтых, красных, рыжих, голубых… Живые, смеются, гримасничают, подмигивают. Они везде: на стенах, в воздухе, на лампе. Человечки скачут, за ними невозможно уследить. И свет почему-то стал лилово-синим и дрожащим, словно загустел до желеобразного. Свет тоже движется, переливается потоками и разливается на капли, пятна, сгустки. Свет поглощает человечков, втягивая, пожирая тучами. На потолке – отверстие, дыра, оттуда липкие гигантские медузы движутся ко мне несметными рядами: ближе, ближе. Нет, не медузы, а цветы: разрастаясь на глазах, ползут и тянутся, пытаются достать, потрогать. Тут кто-то начинает петь высоким дивным тенором, и звезды через раскрытое окно беззвучным потоком льются на живот, стекают на пол, льются по столу, по стенам. От них струится холод, цветы-медузы застывают, стекленеют и – р-р-раз – разбиваются на мелкие блестящие осколки. Ужасная картинка длится полсекунды и тотчас исчезает.
