Наталья Земскова - Детородный возраст
…Но что же все-таки за боли такие – их раньше не было как будто? Болит, болит, раз – не болит. Дремлю. Опять: болит, болит, раз – не болит. Так подозрительно ритмично, с одним и тем же интервалом. На всякий случай вызвала Эру, она как раз дежурила. Пощупала, потрогала, отправила на кресло в смотровую. Бесстрастно прошептала:
– Маша, ты рожаешь.
Я не поверила:
– Да нет, не может быть. Так вдруг… И точно в срок.
Эра дежурной медсестре:
– Не слушайте ее. Давайте в родовую. И вещи тоже. Собирайся, всё.
Не может быть. Я не готова. Не хочу. К тому же ночь и очень, очень страшно.
– Кому сказала, быстро в родовую!
Нет, всё же главным чувством было изумление, а не страх. Я не могла поверить, что скоро – завтра! – всё решится. Всё это время, пока пришлось лежать, удерживая свой живот руками, о родах я не думала. Что толку думать о том, что там, в конце, когда не пройден путь, такой длиннющий, такой опасный. Ведь главное-то выносить, а там уж будь что будет, в крайнем случае прокесарят. И вот сейчас я подошла к тому, ради чего терпела так долго. Ослабленная, с дикой анемией, пульс – уже сто двадцать.
Нет, нужно успокоиться и жить по старой схеме: минуту протерпела – хорошо, еще минуту – молодец, отлично. Не сметь паниковать, не тратить силы на страх.
– Слушай врача и точно выполняй команды, – наставляла Гамбург. – Это основное. Ты поняла? Команды. Без истерик. Пока для кесарева показаний нет. Старайся, ты сможешь.
Потом я долго собирала вещи. После родов в эту палату уже не вернусь, нужно освободить ее полностью. Вещей, конечно, накопилось много, пришлось рассовывать их по пакетам, тащить наверх, куда-то складывать. Бестолковые полуночные сборы чуть-чуть отвлекали от главного, но забирали драгоценные силы. То и дело хотелось прилечь и забыться, но лежа схватки переносились хуже – я вставала и принималась ходить, снова ложилась, сидела, вставала… Приказывала себе успокоиться или хотя бы сделать вид, как я учила Олю Старцеву. Оля вчера забегала, поздравляла с Новым годом, рассказывала: Марк опять прибавил в весе и стал спокойней спать ночами. Молодец, мальчишка… Позвонить бы домой, но так поздно, час ночи, да и телефон я с собой не брала – значит, только завтра. Последняя ночь… Неужели?
Нет, не могу представить. Такое чувство, что я здесь навечно.
Знакомая картина родового бокса. Всё так же, как три месяца назад и словно бы вчера: изумленные папаши, крики, очень яркий свет. Ночи, видимо, тут не бывает. Четыре бедолаги в коридоре, остальные по отсекам. «Тужься, тужься, тужься!», «Давай, давай, давай!»… И стоны, стоны отовсюду. Ничего, привыкну. Теперь я здесь такая же, как все, ничем не отличаюсь, слава богу.
Мой спасительный диван стоит на прежнем месте – как будто бы я лежала здесь вчера, и схватки тогда были чаще, чем сейчас. Да, те же схватки, только теперь останавливать их не надо, совсем наоборот. Экономить силы – вот что нужно. Надо лечь, прийти в себя, расслабиться, пока не очень больно. И постараться не смотреть по сторонам, сосредоточиться и не реветь.
Меня осматривают, объясняют, что живот не опустился и, значит, к родам не готов. Разглядываю отражение в стекле напротив – действительно, несмотря на схватки, торчит куда-то вверх.
– Ложимся на бок, ждем, пока живот опустится и ребенок продвинется вниз.
Ложусь, как мне велят, – живот встает углом, и матка принимается выталкивать ребенка. Первый раз ей никто не мешает. Всё как всегда, но только с болью. Чуть-чуть расслабилась и снова методично: раз, раз, раз… буквально на глазах.
Врач, довольно молодой мужчина, повертев в руках мою медицинскую карту, дает стандартные распоряжения и, поручив меня акушерке, исчезает в дверях. Полвторого ночи, я в самом начале процесса. Вдруг меня осеняет:
– Вы не скажете, кто этот врач?
Акушерка недоуменно поводит плечами и нехотя отвечает:
– Теплоухов Виталий Иваныч. На бейджике написано.
Господи, помоги!.. Теплоухов! Вот повезло-то: его дежурство бывает раз в два месяца!
Сразу становится трудно дышать, возникает предчувствие паники, которое я гашу фразой, изобретенной мною для подобных случаев:
– Еще неизвестно…
Нет, ну в самом деле, еще неизвестно, кому повезло. Может быть, у этого Теплоухова сегодня звездный час, а у того же Беккера – совсем наоборот. Может быть, именно с Теплоуховым у меня возникнет контакт, а вовсе не с Беккером. Может, его вообще сюда неслучайно послали. Срочно принять и довериться, полюбить Теплоухова. Он тоже, может быть, меня боится и тоже молится сейчас своим богам. Боится, точно! Знает, что я без мышц, что свою беременность вылежала. Значит, так: пожалеть Теплоухова. Не испытывать страха, а радоваться. И помнить: мой вопрос решается не здесь. Скорее всего, давно решился. И скоро я узнаю решение.
Это неправда, что роды быстро забываются. Ну, разумеется, о них не помнишь ежедневно, за обедом, на работе… Но из памяти они не стираются, заталкиваются в какой-то дальний угол, а при случае предъявляется вся картинка. Картинка моих первых родов напоминала бытовой кошмарный сон. Тесное круглое помещение – родовой бокс, и несколько столов, штук шесть, стоят бок о бок. (Здесь все-таки отдельная палата – можно скрыться с глаз.) Я тогда бродила кругами, предоставленная себе, молча воя от боли, которая медленно нарастала. Когда она стала совсем нестерпимой, меня стало жутко рвать, я падала от усталости, но лечь не могла – рвота только усиливалась. Меня уложили насильно, на схватке приказали тужиться, но, парализованная болью, я скрючилась и зажалась. Помучившись со мной немного, ругаясь по привычке, дюжая акушерка локтем нажала в районе солнечного сплетения, и ребенок выскочил сам, как тугой резиновый пупс. Еле-еле успели поймать. Всё случилось настолько стремительно, что я не почувствовала многочисленных разрывов. Корчилась часов шесть – это крохи. Что такое потуги, я тогда так и не поняла – их просто почему-то не было.
Память быстро прокручивает нужный ролик шестнадцатилетней давности, и я получаю инструкцию. Первое: с минимальным расходом нервов и сил дожить до того времени, когда матка раскроется на четыре пальца и начнутся собственно роды (это будет, наверно, под утро); второе: когда наступят эти пыточные боли – а они, конечно же, наступят, – выталкивать ребенка всеми мышцами и ребрами, хоть ты умри… Не зажиматься. Не жалеть себя – вот что самое главное.
Да… Да… Пока еще цветочки, можно жить без стонов. Мне снова приходят на помощь слова Ольги Шуман:
– Вот скажи, было тебе в жизни больнее, чем сейчас?
– Было, конечно же, было!
– Вот! Значит, это ты стерпишь.
Я и терплю. Накричусь еще, а пока ничего, ничего. Только хочется спать очень сильно. Только ноги дрожат от усталости и почему-то невозможно выпрямиться: меня сгибает, скручивает, тянет к полу. Схватки стали длиннее и чаще, интервалы короче. Открывается шейка матки. Хорошо. Замечательно. Здорово. Организм это делал когда-то, значит, помнит и сделает всё правильно. Ничего, ничего сверхъестественного. И терпимо, пока что терпимо.
На какое-то время меня оставляют одну, и, чтобы отвлечься, я принимаюсь тупо считать – ну хотя бы до тысячи. Сбиваюсь со счета, начинаю снова. Как учат психологи, ищу положительные моменты. Хорошо, что не делают клизму, – раньше делали всем, а сейчас отменили: стресс и матери, и ребенку… Хорошо, что прошел-проскочил Новый год, и мне выпало второе, а не первое января (Вика, всё так, как ты велела!). Хорошо, что дежурит Эра, и в крайнем случае я смогу ее позвать. Хорошо, что мужа нет рядом… Начинает подташнивать, встаю, открываю окно и дышу глубоко и очень медленно. Снова нужно ложиться, всё кружится, и я боюсь упасть. Но лечь не успеваю. Приходит врач, велит закрыть окно и осматривает меня на родильном столе, куда я взбираюсь с невероятным трудом и зубовным скрежетом. Эти «вертолеты» – пока взберешься и устроишься, можно десять раз родить. Как на грех начинается схватка, вцепляюсь в боковые ручки, стараюсь не стонать и быть спокойной. Слышу, как, отворачиваясь, он бросает акушерке:
– Совсем не готова.
Та пожимает плечами и что-то шепчет ему на ухо. Он кивает, прищурившись.
Не успеваю даже вскрикнуть и моргнуть – мне быстро и ловко прокалывают пузырь, и воды тонкой струйкой стекают куда-то вниз и капают…
Ну вот. Теперь уж скоро.
– Живот опустился, вставайте. Но шейка пока не раскрылась: медленно, медленно. Сейчас мы сделаем укол, пойдет быстрее.
«Всё хорошо, всё хорошо, укол, пойдет быстрее», – автоматически повторяю за ним и зачем-то выхожу в общий коридор, где на ярких огромных мячах висят женщины. Следующая схватка застает меня около них. Непроизвольно ойкнув, я сажусь прямо на пол. От резкой боли темнеет в глазах – ясно, стимулирующее лекарство, но это хорошо, процесс идет. Считаю и дышу, чтобы успокоиться. Ко мне подходит акушерка, поднимает с пола и тихонько ведет в палату: терпи, терпи. И это тоже замечательно: ну вот, одну не оставляют.
