Владимир Войнович - Монументальная пропаганда
— Адмирал! — воскликнул я радостно. — Неужели вы?
Он оторвался, поднял голову, сдвинул очки на темя, и подобие улыбки тронуло его губы.
— А это вы! — продребезжал он, не спрашивая, а утверждая. — Удивлены, что я еще жив? Не удивляйтесь. Чахлые организмы живут долго. Потому что они не горят, а тлеют.
Оказалось, он не только жив, но в полном уме и все помнит. Он меня просил и этому не удивляться.
— Я всю жизнь был мыслящим растением. В маразм впадают те, у кого мозг в долгом застое. А я всегда о чем-нибудь думал — и кровь приливала к клеткам.
Мы вспоминали былое, говорили об Аглае, о Шубкине…
— Да, кстати, — спросил я, — не знаете ли, как он живет? Я в прошлом году получил от него письмо. Там он писал, что пришел к истинной вере — вере предков — и собирается переработать «Лесоповал» в соответствии с новыми своими убеждениями.
— Увы, — вздохнул Адмирал. — Это ему уже не удастся. — И на мой вопросительный взгляд ответил: — Получил при обрезании заражение крови и умер.
Мы оба повздыхали, попечалились, но что делать? Сошлись на том, что Шубкин прожил долгую и сложную жизнь и был счастливей многих, потому что всегда и истово во что-нибудь верил.
— А вы, — спросил я Адмирала, — пришли к религии или остались атеистом?
— Я не пришел ни к чему и ни от чего не ушел. Я не верю, что Бог есть, и не верю, что его нет.
— Как так? — удивился я. — Если вы не верите в одно, значит, вы должны верить в другое.
— Я ничего никому не должен, — сказал он упрямо. — Просто я не вижу никаких доказательств присутствия Бога и не вижу никаких доказательств его отсутствия. Но вера у меня есть — я верю в непостижимость нашего бытия.
— Да ну что вы! — возразил я. — При том развитии науки, какое мы видим…
— Чем больше нам открывает наука, — перебил Адмирал, — тем яснее, что до главного она не доберется никогда.
Я с ним кое в чем согласился, но предложил спуститься на землю и спросил, как по его мнению сегодня люди живут в Долгове.
— Как жили, так и живут, — сказал Адмирал. — Кому есть, что украсть, крадет. Кому нечего украсть — работает. Кто работает, тот не ест.
— А вы? — спросил я.
— Ну, я же не работаю. Значит, меня кто-то кормит. В данном случае наш благодетель господин Булкин. Он меня кормит и других кормит, и весь город кормит, и народ шутит, что если бы не Чума, то мы бы все здесь давно вымерли.
— А скажите мне, Адмирал, вот что. Еще недавно мы жили при ужасном тоталитарном режиме. У нас не было свободы. Мы не могли читать книги, которые хотели читать, нам мешали верить в Бога, нам запрещалось критиковать правительство, рассказывать анекдоты, слушать иностранное радио, говорить о смерти, о сексе, торговать, ездить за границу. Мы выбирали одного депутата из одного кандидата и все мечтали о свободе. И вот она пришла, но она нам не нравится. И очень многие хотят возвращения старых порядков, даже мечтают о Сталине. В чем, собственно, дело?
— Я вам отвечу так, — сказал Адмирал. — До недавнего времени мы жили в зоопарке. У всех свои клетки. У хищников одни, у травоядных другие. Все обитатели зоопарка, естественно, мечтали о свободе и рвались из клеток вон. Теперь нам клетки открыли. Мы вышли на волю и увидели, что здесь за удовольствие побегать по травке можно заплатить своей жизнью. Здесь безусловно хорошо только хищникам, которые теперь свободны пожирать нас в ничем не ограниченных количествах. И наглядевшись на эту свободу, натерпевшись страху, мы думаем: не лучше ль вернуться в клетку, но и хищников туда же вернуть? Их все равно будут кормить нами, но зато по норме. И поэтому мы смотрим вокруг и ищем…
— Кого? — спросил я.
— Ну, скажем, директора зоопарка. Который наведет порядок и всех рассадит по своим клеткам, хищников подкармливать будет, но и нам выделит сена, капусты, а иногда за хорошее поведение и морковкой побалует.
— Под директором вы имеете в виду Сталина?
— Кого-то вроде него.
— Он будет коммунистом?
— Я думаю, он назовет себя как-то иначе. Но Епэнэмэ, которое он нам придумает, не будет сильно отличаться от предыдущего, потому что вообще вариантов немного. Основа его — мечта о счастье всем поровну. Как ее достичь, рецепт известен: у богатых отнять, бедным раздать, чиновников наказать, врагов уничтожить.
— Но ведь уже известно, что эта мечта недостижима, потому что…
— Да мы знаем все почему. Каждый отдельный человек знает. Но отдельные человеки, собравшись вместе, превращаются в народ. А народ это существо наивное. Он готов тысячу раз обмануться и в тысячу первый раз поверить.
— Но ведь надо поверить не только во что-то, а еще и в кого-то.
— Правильно соображаете, — усмехнулся Адмирал. — Но этот кто-то, он уже на подходе. Он уже перед зеркалом репетирует жесты.
— Вы даже знаете, как он выглядит?
— Ну, конечно же, знаю, — сказал Адмирал. — Он скромно одет. Во что-то полувоенное. В быту неприхотлив. К материальным ценностям равнодушен. К предметам роскоши тем более. Ростом невысок, но коренаст, вашей примерно комплекции.
— Так, может быть, мы уже нашли этого человека, — воодушевился я.
— Нет, — сказал Адмирал, — вы на эту роль не годитесь. Вы слишком в себе сомневаетесь, говорите торопливо и много машете руками. А этот человек держится загадочно, говорит медленно, негромко, но всегда уверенно. Жесты у него скупые, но выразительные. Мужчин одним взглядом приводит в ужас, женщин в иное состояние, но импотент.
— Обязательно импотент?
— Обязательно. Настоящим народным кумиром может стать только человек, для которого нет никаких страстей и соблазнов, кроме безграничной власти над телами и душами.
— Ничего себе образ вы нарисовали!
— Обыкновенный образ, — сказал Адмирал. — Обыкновенный образ тирана. Люди такого рода большим разнообразием не отличаются.
Почти всю последнюю ночь в гостинице я не спал. Вернее, заснул я сразу. Но мне тут же приснился этот самый, про которого говорил Адмирал. Он стоял на пьедестале, помахивал мне рукой и усмехался. Приветливо усмехался, но я приходил в ужас от этой усмешки и просыпался. После этого боялся заснуть. Ворочался. Включал свет. Пробовал что-то читать. Читая, впадал в забытье, и опять он появлялся, усмехаясь мне с пьедестала. А к утру привиделся настолько явственно, что материализация этого видения не казалась мне невозможной.
Покидая утром Долгов, я ехал на такси напрямик через площадь Победы. Был сильный туман и в клубах его дома, деревья, столбы и другие крупные вещи исчезали и вновь возникали, как бы выныривали. И так вынырнул из него пьедестал. Он был, конечно же, пуст. И не мог не быть пуст хотя бы потому, что еще не пришло время появиться на нем кому бы то ни было. Пьедестал был пуст, и не мне, реалисту, лишенному малейшей склонности к какой бы то ни было мистике, было сомневаться в том, что он пуст.
Подтрунивая над самим собой и ночным своим бредом, я оглянулся в глупом намерении — еще раз убедиться, что все выглядит так, как выглядеть и должно. Пьедестал был еще виден. Нижняя часть его утопала в тумане, и поэтому верх казался оторванным от земли и парящим над нею. А над пьедесталом из сгустков тумана и из моего, может быть, расстроенного воображения сложилась фигура. Что-то человекоподобное. Оно смотрело мне вслед, усмехалось и покачивало поднятой вверх правой рукою.
