Алан Силлитоу - Начало пути

— Где же это?

— Беркшир, — сказал я. — Домишко небольшой, а кусается… что твой крокодил.

Джек Линингрейд ухмыльнулся, опустил свою пушку.

— Ладно. Четыре сотни. Но завтра утром — в Афины.

Я уходил, а сам только об одном и думал: хоть бы самолет в Грецию грохнулся вместе со мною, тогда конец всем моим бедам. Ведь я так влип — хуже некуда! Ясно же, кто подстроил, чтоб схватили Артура Рэймеджа. Клод Моггерхэнгер, больше некому: либо, не назвавшись, звякнул в лондонский аэропорт, либо решил услужить своему приятелю инспектору Лэнторну — может, тот недельку-другую будет глядеть сквозь пальцы на его художества. А кто сказал Моггерхэнгеру — мол, Рэймедж в золотом корсете каждую пятницу летает в Лиссабон? Его ненаглядная Полли. Кто спятил от любви и сдуру сболтнул ей? Я, да только я и не думал, что она это намотает на ус, а тем более в точности передаст папаше. А он зачем это сделал? Чтоб испортить всю музыку Джеку Линингрейду, это само собой, а главное — предупредить меня: иди, мол, ноздря в ноздрю с Моггерхэнгером, не то погоришь, как Артур Рэймедж. А Джек Линингрейд подумал: только я мог выдать маршрут Артура Рэймеджа, больше некому. Может, он бы прямо сразу меня и прикончил, такое у него было сволочное настроение, потому я и разыграл приступ ярости, будто я какой одержимый, да еще потребовал прибавки. И пока это подействовало. Теперь ему сам бог велел установить за мной слежку, мне дышать и то придется с оглядкой… нет, такая жизнь не для меня.

Но ведь если я смоюсь, меня все позабудут, а это тоже не по мне. Слишком далеко я зашел, насилуя и ломая себя, чтоб все оказалось зря. Мне нужна Полли, хоть она и предала меня самым бессовестным образом. Теперь уж ясно как день: с ней все было подстроено с самого начала. А все равно она мне нужна, нужна, как никогда, и как раз оттого, что предала меня, теперь-то я и почувствовал: мы созданы друг для друга, мне и не снилось, что в ней кроются такие глубины, столько всего намешано. Сколько раз я подминал ее под себя — счету нет, зато теперь она классно подмяла меня. Я думал, я уже вполне могу жить в джунглях, а выходит, я едва способен уцелеть даже на самом краешке. Да разве я могу с легким сердцем отправиться в Афины, я ж буду думать: Моггерхэнгер в любую минуту звякнет по телефону и меня задержат.

Я поехал. И вернулся. Просто, видно, Моггерхэнгер решил дать мне погулять дольше, чем я надеялся. Одно у меня было утешение в этой игре в кошки-мышки: мой счет в банке продолжал расти. Я заплатил наличными за полустанок в Верхнем Мэйхеме, взял документы на владение и запасные ключи, свез все в Ноттингем и запер в бабушкину шкатулку. Будь что будет, а здесь они в целости-сохранности. Работы стало поменьше. Может, в Англии уже не осталось золота, да ведь колеса джековой машины все равно бы не остановились, потому как он не только вывозил золото, но и ввозил! Я катил с грузом за границу, а другой в это время катил с таким же грузом в Англию. И обе поездки приносили доход, и все были рады и счастливы.

Вот я и приехал на несколько дней в Ноттингем. Мать не стала отпрашиваться с работы, а мне и одному было хорошо. День выдался холодный, ветреный, я поднял воротник пальто и, попыхивая сигарой — она ведь тоже согревает, — пошел прошвырнуться по Уоллатон-роуд. Давненько я тут не был, но все по-прежнему было близкое, хорошо знакомое. Здесь я родился, и все здешнее у меня в крови. Что ни говори, а место, где родился и вырос, навсегда останется самым важным все равно, где бы потом ни жил и чем бы ни занимался. Только здесь я чувствовал себя недосягаемым для всех на свете Моггерхэнгеров и Линингрейдов, здесь чувства имели под собой почву, память означала безопасность и знание всех и вся — силу.

Я свернул на Натхолл-роуд, и на меня повеяло неистребимым запахом вечернего тумана — он спускался с угольных копей и Пеннинских гор. Он пронял меня аж до самого сердца, все мое нутро взыграло даже на девчонку потянуло. Что и говорить, я попал в переплет, но не так уж меня это напугало, кровь по-прежнему играет, значит я еще жив!

Я помягчел и тут увидел Клодин: она выходила из магазина самообслуживания и положила корзинку с покупками в детскую коляску, прямо в ноги спящему малышу. Она первая меня заметила, но даже если б я первый ее увидал, я все равно бы не улизнул. Она вся побледнела, и я, конечно, тоже, это уж как пить дать. Я поглядел на малыша — наверно, ему около года, — розовый, толстый, он мирно спал.

— Гляди, гляди, подлый ублюдок, — сказала она.

Я улыбнулся.

— Он у тебя как огурчик.

— Это девочка.

Я еще раз глянул.

— И ты на нее не нарадуешься?

— Ну, ясно. И Элфи тоже.

У меня отвисла челюсть.

— Элфи?

— Это его ребенок. Мы через это и поженились. Как раз вовремя.

— Выходит, я свободен. А я собирался звать тебя замуж. Я загреб в Лондоне кучу денег и последние три месяца выправлял бумаги на дом для нас с тобой, около Хантингборо, местечко что надо, за городом, заплатил наличными. Там сад — закачаешься, полно цветов, думал, он тебе понравится. И работу там подыскал — управляющим в фирме проката автомашин. Только у меня все не как у людей. Моя жизнь загублена. Сызмалу так было и, видно, до самой смерти так будет, черт возьми совсем.

— Надеюсь, — сказала она. — Свинья ты, вот ты кто. Да-да, надеюсь. Ты весь изоврался. Ненавижу тебя! Элфи в тысячу раз лучше. Слава богу, что я под конец вышла за него, а не за тебя. Он, по крайней мере, меня любит, думает не только о себе. А ты — да начхать мне, как ты там преуспел в Лондоне, все одно тебе не сносить головы, это уж точно. В этом твоем местечке тебе тоже скоро станет жарко, а может, уже и стало. Я ведь тебя знаю, там, видать, запахло жареным, вот ты и смылся оттуда. Или, может, ты только вышел из тюрьмы? И не пяль на нее глаза, хоть бы и твой ребенок, все равно, нечего! Надеюсь, не будет в ней твоей погани, а вообще-то я, слава богу, опять в положении и уж теперь-то от Элфи.

Я опустил голову, прикинулся эдаким любящим.

— Жалко, что ты так настроена. Я не хотел тебя растревожить. Я думал, может, мы опять будем вместе. Затем и приехал. Я всегда был в тебя влюблен, сама знаешь, и сейчас тоже, хоть ты и подставила мне подножку, вышла за Элфи. Я уж не виноват, что ты меня не дождалась.

— Ох, да какой же ты поганый! — взвыла Клодин, да так громко — мимо шли женщины, нагруженные рыбой и хлебом, она уставились на нас во все глаза.

Клодин заплакала и пошла от меня, и даже малышка стала буянить под корзинкой со всякой бакалеей.

Я повернул назад, глядел ей вслед, и погано было у меня на душе.

Конечно, я поступил с ней как последний гад и здорово жалел об этом, но у ней-то, по крайней мере, теперь есть дочка и муж. И такая меня взяла досада — жуть. Я весь вспотел и несся, будто кто меня гнал. Мать пришла с работы и говорит: давай, мол, не унывай.

— Вечно у тебя сердце не на месте, только и знаешь себя грызть. Не можешь, что ли, отложить все на потом, поживи еще малость, тогда и волнуйся.

Альберт работал допоздна, не мог с нами пойти, а мы сели на тридцать девятый и поехали в центр — решили посидеть часок-другой в винном погребке Йейта. Я заказал ей портвейн, а сам потягивал коньяк.

— Ты и впрямь выходишь за Альберта?

Она рассмеялась.

— Или приревновал?

— Да нет. Этого добра мне и так хватает. Просто жизнь какая-то длинная.

— Вот и хорошо, не то бы мы все уже померли.

На вид она была хоть куда — совсем еще молодая, перманент был ей к лицу, и накрашенные губы притягивали взгляд, отводили его от морщинок в уголках глаз — такая в два счета кому хочешь голову вскружит.

— Я еще и родить могу, коли придет охота, — усмехнулась она. Мне даже чудно сделалось — вроде не верится, а только если это и впрямь случится, у меня появится братец, и он будет дядей какому-то моему новому мальцу-безотцовщине.

— Жизнь — она не только длинная, — сказал я, — она еще и путаная, настоящая каша.

— Покуда не простыла да вкуса не потеряла, оно еще ничего. Не знаю, Майкл, чудной ты какой-то. Бывает, вспомню твоего отца и думаю: ты весь в него.

Я залпом выпил рюмку коньяку, но вкуса не почувствовал, что тебе газированная водичка.

— Ты говорила, у меня отца не было, — сказал я и тут же пожалел о своих дурацких словах, услыхав материн ответ:

— Может, думаешь, ты Иисус Христос? Твой отец тоже вот так опрокидывал рюмку за рюмкой. И всегда заказывал мне портвейн. Чудно. Этот нахал говорил, он, мол, думал — все женщины-работницы любят портвейн, и ведь не ошибся, я-то и впрямь его люблю. И ходили мы с ним в это самое заведение — в ту пору и выпивка-то не всегда была, — а уходили, когда здесь уж запирали, а на улицах затемнение, темно хоть глаз выколи, вот и шли домой, спотыкались на каждом шагу. Отец твой был помоложе меня, хоть я совсем еще девчонка была. Молодой сержант, а только разговаривал как офицер. Ох и славно мы с ним провели времечко, а потом его отослали в другое место. Он даже прислал мне письмо, а может, два, а как я написала ему — я, мол, беременна, он сразу бросил писать. Я до того обозлилась, взяла да сожгла и письма его, и фото.