Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 9, 2003
Во время Первой мировой семья Шпербера сбежала от наступающих русских армий в обнищавшую и полуголодную Вену. Юный Шпербер увлечен писательством, народовольцами-бомбистами и еврейским движением. Столь же удивительный, сколь и обычный для того времени интеллектуальный набор: еврейская скаутская организация «Шомер» — ученичество у Адлера (основоположника индивидуальной психологии и сподвижника Фрейда) — собственные психоаналитические курсы — увлечение марксизмом. (Мандельштам говорил, что интерес литераторов к психологии — это «роман каторжника с тачкой». Наш герой тоже был таким каторжником.) В конце 20-х Шпербер переехал в Германию, там вступил в компартию, начал сотрудничать в организациях, которые явно или тайно поддерживал Коминтерн. С приходом к власти нацистов арестован и впоследствии выслан из Германии. В конце 30-х с компартией порвал. Оставшуюся часть жизни прожил во Франции. Шпербер первым перевел на французский (с голландского) «Дневник Анны Франк» — именно после этого перевода «Дневник» стал европейски знаменитой книгой. Автор многих романов, эссе и статей.
Это, так сказать, внешняя и краткая канва жизни. Ответ же на вопрос, — по сути, в его сочинениях, в том числе в романе «Напрасное предостережение», который (по словам автора вступительной статьи) является первым переводом Шпербера на русский.
Шпербер захватывает поразительный и почти неизвестный нам пласт европейской культуры ХХ века — где драматически, нераздельно и неслиянно, переплелись история коммунистических иллюзий и нацистской реальности, история психоанализа, история еврейского движения, история литературы.
Мы не так давно узнали о существовании этой проблематики, этих конфликтов «по другую сторону занавеса», в России, из замечательной книги Александра Эткинда «Эрос невозможного». В этих двух книгах много — что естественно — пересекающихся героев. Троцкий, Фрейд, Адлер, деятели Коминтерна, писатели и психоаналитики. Вообще в «Напрасном предостережении» есть все, чего читатель ждет от мемуаров, — замечательные личности, яркие события, неожиданность авторских оценок. Но сила притягательности книги — не в этом. А в чем?
Есть у Лидии Гинзбург эссе «Поколение на повороте». Она там делает попытку объяснить психологические механизмы и внутренние стимулы, двигавшие той частью русской интеллигенции, которая принимала участие в революции. Там, среди прочего, вот что она пишет: «Бомба, которую метнул Рысаков, царя не убила (убила следующая бомба — Гриневецкого), но между прочим убила подвернувшегося мальчика с корзинкой. Об этом мальчике можно было бы сочинить новеллу. Как он утром первого марта встал, чем занимался дома. Как его послали с корзинкой — что-нибудь отнести или за покупками? Как ему любопытно было поглазеть на царский проезд. Александра II заметили, заметили Гриневецкого, повешенных первомартовцев, но мальчика с корзинкой никто не заметил. Между тем он и есть нравственный центр событий — страшный символ издержек истории».
Сокровенный интерес и сочувствие к людям, «растоптанным историей», случайно встретившимся — и так навсегда и оставшимся незнакомцами (к «мальчикам с корзинкой»), — часто становились импульсом, толкавшим Манеса Шпербера — западного интеллектуала и марксиста — в сторону резких противоречий с самим собой. Он где-то упоминает, что для его учителя — Адлера — сопереживание в глазах слушателей было важнее, чем согласие с его мнением. «Издержек истории» на страницах его книги много — и всегда их появление предшествует началу колебаний во взглядах автора или их резкому повороту.
«Напрасное предостережение» (1975) — это часть автобиографической трилогии «Все минувшее…», куда вошли еще «Божьи водоносы» (1974) и «Пока мне не положат черепки на глаза» (1977). «Напрасное предостережение» — книга идейного ослепления в той же степени, в какой и книга внутреннего прозрения. В центре повествования — послевоенный европейский мир, которому, по словам автора, суждено было очень быстро превратиться в мир предвоенный. Место действия — Берлин, Вена, Москва — далее везде. Время действия — 1918-й, 1927-й «и другие годы». Для Шпербера (как, наверное, для многих людей его поколения) это было время, когда ослепление и прозрение шли бок о бок, уживались и боролись в одной человеческой душе. Применительно к нашему опыту — это как если бы один человек написал «Время больших ожиданий» и «Окаянные дни» в одно и то же время.
Вообще, читая Шпербера, невозможно постоянно не натыкаться на параллели с нашей историей. Вот он описывает в подробностях, как уничтожали частные архивы в Германии в 30-е годы: «Рвать бумаги и бросать в унитаз не годится, соседи обратят внимание, что непрерывно сливают воду. Они поймут причину и побегут в полицию. Сжигать в печке — тоже не очень хорошо, даже зимой, когда дымящие трубы не бросаются в глаза. Дело идет медленно, приходится сжигать листок за листком и разбивать золу, иначе обугленную рукопись можно прочесть». Вспоминается рассказ Тынянова о том, как сжигали архивы в Ленинграде 30-х. В XX веке люди хорошо поняли — им сумели очень хорошо объяснить, — что «не надо заводить архива, над рукописями трястись».
Вот знаменитый эпизод с поджогом рейхстага в феврале 1933-го, который спровоцировал волну террора в Германии (нацисты заявили, что поджог устроила компартия). «Ни один здравомыслящий человек, — пишет Шпербер, — не верил, что коммунисты подожгли рейхстаг. — Многие не сомневались, что это работа наци, им необходима была провокация, чтоб издать уже подготовленный… декрет, практически отменивший гарантированные конституцией гражданские права. Немало нашлось и тех, кто считал, что нацисты сами не поджигали, но они спровоцировали поджог… (О причастных к возникновению этого пожара по сей день существуют различные мнения.) Через неделю, 5 марта, потрясенная страна выбирала новый рейхстаг».
Здесь тоже можно найти рифму из нашего прошлого. В 1977 году власти объявили делом рук диссидентов взрыв в московском метро. Самиздатская «Хроника текущих событий» откликнулась так: «Мы не знаем, кто организовал взрывы, но мы точно знаем, кто использовал эти взрывы для развязывания пропагандистской кампании». Можно и другие параллели провести.
Автор «Напрасного предостережения» страдает от всех страданий, знакомых нашим думающим людям. Для Шпербера увлечение марксизмом было не данью интеллектуальной моде, а глубоко прочувствованным внутренним убеждением (он вспоминает, что он и его друзья, провинциальные подростки-евреи, стали марксистами до того, как прочли Маркса). В другой книге он рассказал о мучительных сомнениях, сопровождавших отход от марксизма. Ведь сталинская пропаганда утверждала, что тот, кто осмелился критиковать коллективизацию, подавление оппозиции, московские процессы, — тот выступает тем самым за Гитлера и против его жертв в Дахау, Ораниенбурге и Бухенвальде. Шпербер вышел из компартии в разгар московских открытых процессов 30-х годов. Позже, в 40-е, написал несколько эссе, отразивших опыт его горестных размышлений и разочарований. Среди них — «Почему Гитлер стал союзником Сталина», «Почему Сталин стал союзником Гитлера», «Петербургская политика 1939 года». Не правда ли, понятно, почему Шпербера не торопились печатать ни в России, ни в Германии.
В конце 20-х годов Шпербер переехал из Вены в Берлин, где продолжил свою психоаналитическую практику и пытался создать новую школу — индивидуальной психологии марксизма. Молодой Шпербер здесь явно идет по стопам Адлера. Адлер еще в 1909 году выступил с докладом «Психология марксизма» в Венском психоаналитическом обществе и вообще был знаком с марксизмом не понаслышке. Он был женат на русской социалистке, близко знал Троцкого, его пациентом был Адольф Иоффе, одна из заметных фигур русской революции, лидер троцкистской оппозиции.
Но были и другие причины, подтолкнувшие молодого интеллектуала к социализму — «со всеми сообща».
Размышляя о степени виновности — во всяком случае, о степени участия западных интеллектуалов в складывании и укреплении мифа о советской действительности, Шпербер описывает случай Ромена Роллана. В конце 20-х годов Роллан получил рукопись книги румынского писателя Панаита Истрати, в котором «советская действительность разоблачалась не слева, а справа». Роллан принял книгу восторженно — и написал автору письмо, которое заканчивалось словами: «Не публикуйте ее! В настоящий момент вам не следует ее публиковать». И это было написано в 1929-м, когда опасности нацистской угрозы еще не существовало! «Французский писатель, ставший моральным авторитетом в годы Первой мировой войны, действовал здесь как один из инициаторов того заговора молчания, который ставил своей целью защитить Советский Союз от любой критики», — горько резюмирует автор.
«Но были и другие факторы, влиявшие прямо или косвенно на то, что я многое в Советском Союзе одобрял и даже принимал с воодушевлением. Какое это было невыразимое удовольствие для нас ездить по стране, где никому не нужно бояться безработицы, — пишет он о своей поездке в СССР. — Именно мы, чье детство и ранняя юность прошли между 1914 и 1924 годами, совершенно по-детски восхищались энергией созидания нового… Надежда, которую я связывал с родиной Октябрьской революции, питалась не утопическим суеверием, а презрительным отвращением к общественному устройству, что 15 лет назад спровоцировало бессмысленную мировую войну, самую массовую бойню в истории, а теперь продлевает свое существование ценой горя и нужды…»
