Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Сынок, может, поговорим немного, попросил дедушка моего отца. О чем? Мой дедушка весело вздернул плечами. В ответ мой отец тоже дернул плечами, с той же самой неповторимой ужимкой — наследственность! — но не весело, а раздраженно. И уклонился от разговора, сославшись на занятость. Ему было пятнадцать, а в таком возрасте дел обычно по горло. Отец его был уже стар и слаб. Спокоен, красив, преисполнен достоинства, слаб. Он сидел в саду. Размером был с грушу. Жужжали осы. А лет двадцать спустя, немолодая уже, ушедшая на покой знаменитая на всю округу проститутка из Дунаваршани (моя бабушка) в пароксизме старческих воспоминаний обняла моего отца — возможно, впервые в жизни — и растрогалась, как это было прекрасно, как потрясающе, когда двадцать лет назад твой отец попросил тебя поговорить с ним. После этого он пришел ко мне и как величайшую новость поведал, что приходил наш сын, и мы с ним разговаривали целый час, целый час, представляешь? Я тоже была счастлива, и даже платить никому не пришлось. Ты осчастливил отца, он умер счастливым, спасибо тебе, сыночек.

Моя мать умерла. Она умерла при родах сына моего отца. Мой отец сидел на краю кровати и плакал. Умерла! Умерла! Ты отнял ее у меня! Ты отнял! Он потрясал кулаком то в сторону неба, то в сторону своей жены. Которая вдруг сказала: Но ребенок-то жив! Он пожал плечами. Но ребенок-то от тебя? Он снова пожал плечами. Жена встряхнула его обеими руками. От тебя? От меня. Ты уверен? Мой отец кивнул. Поклянись! Он поклялся. И тогда сказала жена: Я его воспитаю. У него уже есть два брата. Но они умерли на горнолыжном курорте: они, жена моего отца и два моих брата. Мой отец любил жить конкретно и потому срочно женился на одной крошке француженке. Которая, к сожалению, через семь месяцев ушла от него к торговцу кофе, некоему Бальдассаре Куккули — господину с белокурой бородкой и «альфа ромео» (последняя куплена им в рассрочку) плюс жена и четверо малышей в Турине. Он умер пять лет спустя (мой отец) в авиакатастрофе. О, мамочка.

Он совсем плох, написали ему, поэтому сын моего отца поспешил к моему отцу, чтобы в последний раз повидаться с ним. Было это, кажется, в августе. Все сидели в саду, озирая лежащую перед ними долину Носсак. Мой отец расположился в старом «кресле-корзине», на коленях — плед. Его бледная старческая рука, оплетенная толстыми синими вздутыми венами, постоянно играла прутиком, отделившимся от оплетки поручня. Своего сына он перепутал с одним из его младших братьев или приятелей, говоря, «а ты помнишь, когда…», и при этом упоминал о событиях, имевших место еще до его рождения. Но потом, вдруг оставив воспоминания, мой отец (напрямую) обратился к старшему сыну. Нехорошо это, сын, что ты не прислал нам ни одной своей книги. Сын моего отца чувствовал себя пристыженным. Членам семьи он нарочно, так сказать, из ребяческой мести, не посылал своих книг, ведь больше всего написанию их противились именно они. Ему следовало быть более великодушным и в первую очередь не распространять эту месть на отца. Так ему теперь кажется, подумал он. И вот эпизод последний, без чего бы то ни было личного: на следующий день сын моего отца уезжал. За завтраком, а может, за сбором вещей он обратил внимание на отсутствие моего отца. Из уважения к гостю — о том, что в гостях у него его сын, он снова запамятовал — мой отец, по обычаю, отправился на границу имения, дабы проститься с ним там. Чтобы одолеть триста-четыреста метров, ему потребовалось полчаса. Когда его сын, с чемоданами, добрался до старика, мой отец стоял, опираясь на посох, под огромной, посаженной им еще сорок лет назад сосной рядом со старой, выцветшей от времени табличкой: ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ. ПРОЕЗД ЗАПРЕЩЕН. Его белые волосы реяли на ветру. Он долгим и пристальным взглядом провожал сына, пока тот спускался в долину.

(…) Сын моего отца и знал, и не знал своего отца. Мой отец был его отцом, но все же был незнакомцем в ночи. Он понятия не имел, о чем действительно думал его отец, какие сны ему снились, о чем он мечтал, что чувствовал. В течение восемнадцати лет он обедал с ним за одним столом, выполнял его указания и служил ему без особого к тому рвения, точно так же как без особого рвения мой отец служил другим людям: но кем был мой отец, он (сын моего отца) так и не знает. Он не знает, как он относился к моей матери, любил, не любил ее, или и ей он просто служил, ибо в семье верховодила мать, не знал, что он думал о своих сыновьях, коих даже после продолжительного их отсутствия он приветствовал невнятным бурчанием, а, опять вы здесь. Когда подошла пора умирать, он лег рядом с матерью, смертное ложе у них было общее, и оба, больные, уже приготовились к смерти. Мой отец хотел умереть раньше матери. Он настаивал на этом категорически. Ты не должна умереть, пока я не отойду. Поэтому изволь подождать! И моя мать, наверное впервые в жизни, подчинилась ему перед смертью. В сем исключительном случае мой отец наконец-то одержал верх. (Не без помощи Высшего Судии.) Он умер первым — от прободения язвы желудка, и когда боль была уже нестерпимой, он выдохнул фразу: Ну вот, теперь все кончено! (So, und jetzt ist es aus.) На этот раз тревога была не ложной.

Сын моего отца стал знаменитым, успешным киноактером и уже в этом качестве старался почаще встречаться с моим отцом в надежде выдавить из него хоть маленькую похвалу и толику нежности. Как всегда, началось с долгой паузы. Папа, я только что снялся в очередном фильме. М-да? Во всемирно известном (тут последовало название фильма). М-да. Пауза. Ты ведь видел его? М-да. И как он тебе, понравился? М-да. Пауза. Это была одна из самых продолжительных их бесед, после чего мой отец велел подать ему пиво и для укрепу порцию виски (!), а сын моего отца вложил в его нагрудный карман пару купюр, сел в лимузин с шофером, и вперед, к новым свершениям. Годы спустя ему рассказывали, что мой отец смотрел фильм со своими приятелями по корчме, и когда в одной сцене его сына вышибли с ринга, он закрыл лицо руками, а когда под конец сцены сын стал все же побеждать, мой отец вскочил и давай подбадривать: Сынок, врежь ему! Врежь ему! Значит, при виде кетчупа он закрывал лицо, зато в детстве, когда его сын возвращался из школы, умываясь настоящей юшкой, мой отец стоял на другой стороне улицы и ворчал раздраженно, вот оно, до чего уличное хулиганство доводит. Мог бы он и тогда сказать, сынок, врежь ему как положено. Однако не говорил. По слухам, он (мой отец) невероятно гордился сыном. Но хлопать его по плечу теперь уже нет нужды. Да, впрочем, его и в живых-то нет.

(Знакомство с отцом: В центре повествования находится Бесс, маленькая сиротка, на всю жизнь лишенная родительского тепла… Родриго бурно протестует против того, чтобы его брат Рикардо подарил своей будущей жене Пауле часть семейных реликвий. Элена сообщает Хулио, что она больше не влюблена в Рикардо. Найс входит в комнату в тот момент, когда Родриго целуется с Лидией, и благодарит приемного отца за то, что он в свое время вызволил ее из приюта и воспитал. Страстная защитница животных по имени Рика находит больную курочку Мерил. Вскоре выясняется, что Шобер содержит их нелегально. Селина готовится совершить побег с Энтони. В офис Ричарда заявляется незнакомая дама, это — Мерил, первая жена Армстронга… Из-за аборта Алекс Петер мучается угрызениями совести. Но когда выясняется, что девушка даже не была беременна, он приходит в ярость… Первое по-настоящему ответственное дело Агнеш находит в небольшом хосписе неподалеку от Пешта. Среди умирающих медленной смертью безнадежных больных она испытывает все большие потрясения. Территория призраков. Девушки без комплексов. Постель желаний. Профессия — папарацци. Спящий тигр. Восемнадцать райских лунок (маленькие истории из жизни большого гольфа). Конец гиены. Ваши рецепты. Жизнь продолжается. Школа молодого бойца. Стервы, или Странности любви. Четыре танкиста и собака. Семейка Адамс. Из зала суда. Лезвие ведьм. Мать великих уродов. Сыновья человека с каменным сердцем. Любовь и тайны Сансет-Бич. Селина получает в подарок от своего жениха Джорджа роман Дайера. Девушке кажется, что в одном из героев книги она узнала своего исчезнувшего отца. Голы недели.) За несколько лет до смерти мой отец сделался телеманом. Старика невозможно было узнать.

Я сожалею о том, что случилось с твоим отцом, — от таких слов сводит шею, даже если они, слова, совершенно искренни. Что на это сказать? Что все хорошо, что кончается? Что всему свой черед? Но это касается только моего отца, несгибаемого и упорного поколения рожденных в 1923-м; после удара, постигшего его в апреле, парализованный по рукам и ногам, он лежит в больнице. Он ужасно обидчив, знает все лучше всех, всеми манипулирует; на днях вдруг представил нам, так сказать, презентировал свою тайную, годами скрываемую подружку и при этом следил за нашей реакцией (реакция была идиотской); ни к кому у него нет доверия, он прячет и перепрятывает ключи, пытается перессорить нас из-за своего завещания, хотя завещать ему нечего, но мало ли что? Как же так получается? К этой роли — тирана в кресле-коляске — человек должен готовить себя годами, или все происходит в одно мгновенье? Мы бреем его, он тем временем нас поучает, поносит свое состояние и состояние мира — сохраняя при этом дистанцию и способность шутить — с чувством несколько необузданного достоинства. Бог ты мой, эта наша семейная фанаберия — до чего же противно! И каждый из его сыновей будет мучиться этой жаждой аристократизма и этим надменным упрямством. Вот дьявол!