Владимир Шаров - Будьте как дети
С собой у нас есть еда, но за день мы так вымотались, что о ней и не вспоминаем. Едва получив отмашку, где кто стоял, без сил ложимся на землю. Последнее, что я успеваю подумать: слава Провидению, на сегодня, кажется, все. Однако я поспешил, что скоро мне и будет объяснено. Сколько бы ни говорил себе, что Дуся старуха и больше ей не подняться, попадаю с крестной впросак. Вот и сейчас. Светать еще не собирается, когда посреди обрывочного переполненного кошмарами сна меня начинает расталкивать Ваня. Я, как могу, отбиваюсь, наконец открываю глаза. Соображаю я слабо: от багульника и от всего остального голова, будто с тяжелого перепоя. Небо затянуто, и луны нет, но нет и полной темноты, везде мягкий, еле различимый свет, словно от занавешенного ночника. Я спрашиваю Ваню, почему он не спит и что ему от меня надо. Он тоже плох и с трудом ворочает языком. Тем не менее я понимаю, что Дуся и Ирина пропали. Уйти далеко они, конечно, не могли, но это не утешает. На болоте достаточно нескольких метров, чтобы сгинуть без следа.
Я встаю и пытаюсь решить, куда они могли направиться. Ничего особенного в голову не приходит. То тут, то там мелькают какие-то тени, изредка мне мерещится и голос крестной, но слышен он с разных сторон. Во всяком случае, сойтись, где ее искать, нам с Ваней не удается, и мы чуть не в кровь ссоримся. Ясно, что дальше так продолжаться не может. Прав Ваня или не прав, мне надо соглашаться и идти, куда хочет он. К счастью, кротость вознаграждается - через сотню метров мы натыкаемся на Дусю с Ириной. Я уже представлял двух утопленниц, боялся, что живым никого не увижу, и теперь мне важно одно - вернуть обеих домой.
Впрочем, пока им не до нас и не до Москвы. Везде, будто играя в прятки, мелькают болотные огоньки. Их море, и терпеливая Дуся все, что попадается, аккуратно складывает себе в горсть. Она ищет огоньки на земле, как клюкву или землянику, как малину, снимает с кустов, но что горсть по-прежнему пуста, похоже, не замечает. Не отвлекаясь от сбора, она объясняет Ирине, что огоньки - Божьи души и они, как свечечки, зажженные от благодатного огня. Везде вокруг, показывает она Ирине, души безгрешных и невинно убиенных: они вышли к нам навстречу, чтобы проводить до Сережиного острова.
Она говорит Ирине, что теперь можно ничего не бояться, сколько угодно идти по непрочной, зыбкой земле, которой Дима, то есть я, пугал их в Москве и в поезде. Дима, повторяет крестная громко, никого не обманывал: по слабой, неверной почве, что у нас под ногами, и вправду так же трудно пройти, не погибнуть, как, с начала и до конца прожив жизнь, уберечься от греха. Еще она говорит Ирине, что один из огоньков - душа ее дочери, и Сашеньке радостно, весело, что мама снова с ней. А главное, радостно, что совсем близко, тут, рядом, спасение.
Наверное, про Сашеньку Ирина уже слышала, потому что я вижу, как она бросается то к одному светлячку, то к другому и каждый раз, будто тогда, на кладбище, истошно, дурным голосом зовет дочь. Но огонек, вспыхнув, исчезает, и Ирина остается ни с чем. Хорошо хоть Дуся ее успокаивает, втолковывает, что это же дети, они счастливы, вот и играют. Не даваясь в руки, бегают, носятся, будто угорелые.
Происходящее кажется мне безумием. Крестная и Ирина, словно шальные, мечутся по болоту, и пусть Господь пока их бережет, насколько хватит Его терпения, я не знаю. Я подхожу к Ване и говорю, что Дусю и Ирину надо остановить. Нельзя просто стоять рядом и смотреть - засосет трясина его жену или не засосет. Он соглашается, но что делать, ни один из нас придумать не может. Правда, что крестную ничем не проймешь - ясно, и мы, не сговариваясь, вместе подходим к Ирине.
Ваня берет жену за руку, а я, как только умею, ласково пытаюсь ей объяснить, что зря они с Дусей принимают болотные всполохи за детские души. Огоньки - что-то вроде обычного электрического света. В Сибири зимой, когда домой приходится возвращаться в темноте, точно такие же шаманы тальником высекают из снега. Но, что я говорю, Ирина, по-моему, даже не слышит. Хуже того, и Ваня больше мне уже не помощник. Я и не заметил, когда он присоединился к Ирине. Теперь они работают на пару - Ирина снова пытается поймать огоньки, а Ваня, чтобы было сподручнее, их на нее загоняет.
Страхи страхами, но ничего из того, что я боялся, в ту ночь не случается. Всех троих провидение не оставляет до самого рассвета. Солнце еще не появилось над восточным краем Медвежьего Мха, а последние болотные огоньки истаяли. Дуся и Ирина будто этого и ждали - как подкошенные, она валятся на мох и засыпают.
Я понимаю, что, если не дать им хотя бы несколько часов отдыха, Ирина, и Дуся уж точно, не поднимется. Не сговариваясь, мы с Ваней делимся - он садится рядом с женой, я в свою очередь - с крестной, и оба ветками отгоняем от спящих слепней. Ирина спит спокойно и тихо, иногда на ее лице даже мелькает улыбка, словно и вправду Саша снова с ней. У Дуси дела хуже. Она беспокоится, по рукам и шее часто пробегают судороги, во сне она задыхается, будто пытаясь что-то сказать, хрипит.
Дальше все было нехорошо. Ирина проснулась где-то около полудня, хоть и помятая, но бодрая, а крестная, сколько мы ни пытались ее разбудить, надорвавшись накануне, так в себя и не пришла. Потом уже в Москве врач, который ее лечил, сказал, что во сне у нее был удар, и в тех обстоятельствах от нас мало что зависело. Единственное, что мы могли сделать и для себя и для нее, скорее выбраться с Медвежьего Мха. С Дусей, не стоящей на ногах и еле ворочающей языком, снова в Москве мы оказались в общей сложности лишь спустя пять дней.
Больше двух суток заняло болото. Вдвоем с Ваней по пояс в воде мы перетаскивали ее через канавы, потом, меняясь друг с другом, на закорках по лесу несли до просеки. Оттуда я один пошел в Аникеевку, в деревне был к ночи, а наутро вместе с Акимычем и Долей поехал за ними. Это трое суток.
В Аникеевке мы с Ваней решили, что поездами с бесконечными пересадками живой мы крестную не довезем. Я опять их оставил, правда, теперь хоть в деревне, где была еда и крыша над головой, и отправился во Ржев. Там в городской больнице нашел врача со “скорой”, который за полторы сотни рублей согласился сделать левый рейс - забрать в Аникеевке Дусю, после чего вместе со мной доставить прямым ходом в Москву. Вот, собственно, и вся наша поездка на Медвежий Мох. Как мне сейчас хорошо видно, от той, когда мы с Акимычем хоронили Сережу, она отличается немногим.
Возвращением в Москву начался последний и самый короткий кусок Дусиной жизни. Он продлился неполных три месяца. Лечить ее взялся Алексей Иванович Карагодов, очень известный невропатолог, вдобавок сын ее гимназической приятельницы. К нашему кругу он раньше не принадлежал, но, едва его попросили о помощи, сразу согласился и при необходимости безотказно приезжал. Еще когда мы с Ваней тащили крестную по болоту, я просил Господа дать и ей и нам силы добраться до Москвы. Хотел, чтобы она умерла не как Сережа, а в своей постели, чтобы, прежде чем отойдет, священник пусть даже в нынешнем состоянии ее соборовал, а после кончины по правилам проводил.
Карагодов, бывая у Дуси, говорил время от времени, что в подобных историях случаются и ремиссии. Инсульт есть инсульт, разрушения он оставляет немалые, но прежде чем ставить крест, надо подождать месяц, а то и два. Дуся должна отдохнуть - нагрузки, стресс, который она пережила, для ее возраста запредельные, должна кончиться интоксикация - с укусами в кровь попало много яда, и главное, надо дать мозгу возможность залечить то, что пострадало. На все про все уйдет не меньше четырех недель - лишь тогда станет ясно, есть ли шанс.
У крестной мы дежурили посменно в том же составе, в каком ходили на Медвежий Мох - Ирина, Ваня и я. Но хотя каждый заказывал службы за ее выздоровление и ставил за Дусю свечки, что еще будет с ней разговаривать, не верил никто. Однако Карагодов оказался прав. Ровно по его словам, сначала крестная ничего не ела, только сутки напролет спала, потом аппетит постепенно восстановился. Кожа, до того набухшая от крови, синюшная, стала бледнеть, и рассосались отеки. Первым пришло в норму лицо, несколько позже ноги. За неделю Дуся будто опала и внешне сделалась почти прежней.
Впрочем, улучшения касались лишь тела, душа же, как известно, из другой оперы. Так думал не один я, неудивительно, что, когда после Яблочного Спаса посреди потока бессвязного бреда, бормотания, выкриков, она изредка вдруг начала нас узнавать, совершенно осмысленно говорить несколько слов, мы приняли происшедшее за настоящее чудо. Затем в неделю прямо на наших глазах бред вообще сошел на нет, и мы, радуясь, словно дети, теперь уже, наоборот, не верили, что беспамятство может вернуться.
Однако надеялись мы зря, передышка, которую крестная получила, оказалась невелика - меньше месяца, и далась она ей нелегко. Пока была в сознании, Дуся держалась до крайности осторожно, будто все время ждала удара в спину. Она понимала, что нездорова, но свою болезнь старалась не обсуждать. Не заговаривала крестная и о Медвежьем Мхе. В итоге я до сих пор не знаю, помнила ли она, как мы вчетвером, пытаясь нагнать идущую к Сережиному острову колонну, пробирались по трясине, как вместе с Ириной она ловила болотные огоньки.
