Дина Рубина - Синдикат
«…сегодня вспоминала об одном нашем родственнике, в сороковые годы отсидевшем на полную катушку в лагерях и тюрьмах. В лагерях ему, разумеется, было чем заняться. Он уверял, что самыми тяжелыми были не лагеря, а два года в тюрьме. Чтобы не спятить, каждый вечер он порол свою рубашку. А с утра сшивал ее вновь. А вечером порол опять половинкой лезвия бритвы, которое ему как-то удалось пронести через все проверки. Вечером порол, каждое утро опять сшивал. Это помогало организовать мысли, говорил он.
Я просыпаюсь в три часа ночи и до утра принимаюсь перебирать все, что необходимо сделать за день. Мысленно называю это «постирушкой».
Порой мне кажется, что в моей жизни не было ничего и никого, кроме Синдиката, — обращений, Галины Шмак с газетой «Курьер Синдиката», Ной Рувимыча, семинаров, концертов, приемов, конгрессов, комиссий и бесконечной вереницы персонажей, каждый из которых мог бы стать героем повести или романа, и многие из которых уже всучили мне рукописи своих воспоминаний, или как говорят они обычно, — «пробу пера»…
Чего стоит одна только христианская «Твердыня Веры», с твердолобым упрямством разыскивающая евреев повсюду, куда ступала и не ступала нога человека. На днях в Синдикат явился Павлик и ликующим голосом сообщил, что в Ненецком автономном округе обнаружен северный еврей. Он ездит на собаках, воспитывает одиннадцать детей от двух жен, ест сырое мясо… Надо срочно помочь ему взойти, призывал Павлик, вместе с женами, оленями, собаками и санями…
— А чего ему на Севере не сидится? — поинтересовалась я, — если уж он так пророс в их гостеприимный грунт?
— …антисемитизм давит! — воскликнул Павлик. — Много еще антисемитизма, слепой ненависти. А ведь в Писании сказано: за полу одного еврея уцепятся десять неевреев. И спасутся!
Иногда я серьезно опасаюсь за свой рассудок. И есть чего бояться: в истории Синдиката было немало случаев помешательства синдиков. Куда уж дальше ходить: на днях срочно эвакуировали из Самары Кузю Кавалерчика — бедняга допился до белой горячки. Вообще оказался слишком тонким и нервным. Под впечатлением инструкций Шаи и при постоянных возлияниях в одиночестве над Волжской ширью (я вспоминаю красивейшую пойму ) — он спятил.
Я видела эту неприглядную картину в кабинете у Клавы: почерневший от пьянства, небритый, подпрыгивающий на стуле и топочущий ножищами, Кузя орал безостановочно:
— Ребята, меня захватили террористы! Меня держали в плену, меня пытали! Меня пытали, ребята, но я ничего не сказал и никого не выдал! Потом они отрубили мне вот эту, вот, руку и выбросили в окно!! И тогда я бежал!!!
Мы стояли вокруг него — вся московская коллегия, — потупив глаза, лицемерно качая головами и вздыхая, и только по-настоящему сердобольный Яша время от времени давал Кузе оплеуху, и тот, почему-то удовлетворенный, умолкал… Словом, мы еле дождались, пока приехала «скорая» и Кузю в сопровождении Эдмона уволокли в аэропорт…
В Синдикате вообще происходит черт-те что: чуть ли не каждую неделю на перекличках Клава заводит разговор о сокращении штата, и наряду с этим поговаривают, что пришлют еще одного синдика — для анализа ситуации. Во дворе трое алкоголиков возводят странное и опасное сооружение — без чертежей, без инженера, без слез, без жизни, без любви…
Яша называет его то собачьей будкой, то теремком, то сарайчиком, то сауной… и уверяет, что при строительстве не соблюдаются никакие нормы, в том числе противопожарной безопасности, что будка может вспыхнуть в любой момент от чего угодно — от обогревателя, от сигареты, от матерного слова… — короче, пророчествует о грядущих ужасах. И у меня нет причин ему не верить: все-таки Яша в свое время закончил МИСИ — инженерно-строительный институт…
Наш бравый-солдат-швейк Клава не может заниматься каким-либо вопросом больше полутора минут, он начинает нервничать…
Когда Яша открыл ему, что в будку во дворе нельзя поместить людей во избежание смертельной опасности, он напрягся, побагровел, вызвал Петюню, который немедленно принялся юлить и врать, и косить набок вороний нос…
Не волнуйтесь, сказал он, вот уже я звонил пожарным, они приходили и… и осмотр помещения вселил в них оптимизм… Лучше, говорит, послушайте анекдот…
К тому же, на днях обнаружилось, что новое помещение не предусматривает наличия туалетов. Эта скандальная ситуация выяснилась на одной из перекличек. Петюню взяли за жабры, он сник, погрустнел и задумался…
— В конце-концов, — наконец сказал он, — можно купить биотуалеты.
— Я не хочу биотуалеты, — оборвал его Клава.
Петюня поднял нос:
— Почему?
Клава нахмурил лоб, задумчиво затянулся сигаретным дымом и наконец весомо произнес:
— Они воняют!
Петюня понял, что пахнет жареным, и засуетился, потерял лицо… велел Рутке вызвать со двора строителей.
Те явились. Видимо, он и вправду привел их с вокзала, и неизвестно, где они ночевали и мылись, — во всяком случае, облик этой троицы не посвежел с начала Великой стройки.
— У вас есть проект? — строго спросил Петюня старшего, возможно, бригадира.
— Нет… — простодушно удивился тот…
— А как же вы строите?
— Но ты же нам нарисовал на проездном талоне.
— Так я только приблизительно объяснил — чего я хочу!
— Ну, вот мы и строим…
Они глядели друг на друга взором давних собутыльников. С виду Петюня вполне мог присоединиться к этой бывалой бригаде и даже возглавить ее…
…И только письма Азарии…
Уже не раз я обнаруживала, что в особо тяжкие минуты его письма, вопреки всему, несут в себе такую нежность, такое утешение, что слезы благодарно наворачиваются на глаза. В такие дни его свистящий бич проносится в небе, не задевая моей макушки. Наоборот: строки лирических стихов или чьих-то писем, извлеченных им откуда-то из небесных закромов, как всегда, крадущиеся по зыбкому краю моего настроения, отвлекают, обращают взгляд в другую сторону, в совсем иную жизнь… Бывает, он просто цитирует стихи: «Иерусалим — Венеция Бога…» — и вообще, любит поэзию Амихая…
Иногда, оборвав описание очередного теракта, спрашивает меня голосом Эмили Дикинсон: «Жив ли еще Бог? Друг мой — дышит ли он?»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава двадцать восьмая. «Санта-Лючия»
Меня пригласили на спектакль в один из тех небольших театров, которые носят имя затеявшего их режиссера или актера. Я, как обычно, не нашла в себе сил отказаться, хотя уже много лет театр не люблю и, глядя на сцену, испытываю неловкость и недоумение. Это была пьеса известного драматурга-символиста — долгие тирады, напыщенная речь, актеры «изображают» по условиям игры и с первого своего появления подмигивают зрителю:
— «Мы изображаем, ты ж понимаешь!».
Главный герой говорил что-то вроде:
— Свободная жизнь, волны света, свет, плывущий на волнах света, воздух, вливающийся на волнах воздуха… — и так далее…
Я сидела, тосковала и думала — когда ж я научусь отводить от себя эту мороку, и кто мешал мне сказать, что начальство срочно посылает меня в Казань или Ростов? Чертовы канальи, думала я, до каких пор вы будете морочить людей?
В антракте мы с Борисом забрели в буфет, взяли по чашке кофе и сели за столик у окна. Оно выходило во двор — проходной двор, образованный еще двумя домами по соседству. Все они были выкрашены в тот особый бледно-желтый цвет, каким в большинстве своем выкрашены старомосковские дома в центре города. Осенью, после дождя, он всегда оставляет впечатление последнего, еще не совсем погасшего солнца…
Я смотрела на низкую и глубокую арку, на крытый черным толем сарай, на ствол огромной липы, в высокой развилке которой застрял мятый футбольный мяч, угодивший туда, может быть, года три назад. Рядом с аркой кривилась водосточная труба, за колено ее цеплялась бельевая веревка… И все это было так трогательно и по-настоящему поэтично, — чего недоставало и пьесе и актерам, — что я смирилась с потерянным вечером, и долго еще этот тихий старый двор в центре города-монстра стоял у меня перед глазами…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл santa-Luchia
«…за последние дни несколько раз удавалось вырваться из загаженной атмосферы Синдиката. Вчера, например, встретилась с Мариной в „Старом фаэтоне“. Мы заказали итальянский салат, мой любимый, — моцарелла с помидорами, — и сидели часа два, обсуждая, — кто бы прислушался к нашему разговору! — куда деваются люди, когда они умирают, ведь они явно остаются существовать в пространстве… Но как и в каком?.. Марина рассказала, как умер на днях один ее друг, дрессировщик в уголке Дурова, как долго она собиралась и никак не могла прийти к нему на выступление, как он позвонил ей из больницы накануне смерти, и какой это был точный по репликам, удивительный разговор двух людей, похожий на обстоятельное обсуждение хозяйственных дел того, кто уезжает, с тем, кто остается на хозяйстве…
