Дина Рубина - Синдикат

Microsoft Word, рабочий стол,

папка rossia, файл sindikat

«…непременный „экшн“ любого гранд-слета синдиков, где бы тот ни проходил — торжественная Церемония поминовения жертв.

Это удобно: наша история в середине двадцатого столетия сложилась таким образом, что чуть ли не в каждом лесу вы наткнетесь на какое-нибудь кучное захоронение от десяти — чего там мелочиться! — до ста, а то и больше тысяч народу. Так что гранд-слет можно назначать, вслепую ткнув пальцем в карту…

В Минске это знаменитая «Яма» — нечто вроде киевского Бабьего Яра.

Нет ничего более унылого, более для меня принужденного, чем эти церемонии. Сентябрь, слякотный, мелко моросящий дождем день, чиновные бонзы Синдиката; впереди и позади автобусов — нанятый эскорт милицейских машин; казенные венки, фальшивящий хор девочек местной еврейской школы; высотный жилой дом, так буднично, так пошло громоздящийся на краю ямы, и несколько жителей, с любопытством глядящих из окон на толпу евреев внизу.

Все было собрано, все согнано так, чтобы и эта церемония прошла обыденно и сухо, как все вообще человеческие церемонии с установленным каноном.

Но вышел раввин, стал читать простуженным голосом «Изкор»[3], потом «Эль меле рахамим»[4], девочки запели слабыми голосами какую-то молитву, и — готово дело: все это замкнуло во мне мгновенно хороводом желтых листьев в сером тяжелом небе, отчаянным, страстным, обморочным порывом любви ко всем этим моим братьям и сестрам — и тем, кто упал здесь под головокружительной каруселью голых ветвей, и тем, кто стоял сейчас, бормоча «Амен» перед лицом полной неизвестности в самом ближайшем будущем…

И горло сжалось от безнадежной этой, обреченной любви.

Что это? Что это? Откуда это во мне, к чему, и когда все это кончится?..»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из Минска вернулась я вечером, и хоть очень устала, сразу полезла под душ. Все-таки вода лечит, производит, как в старину говорили, — умягчение злых сердец…

Потом долго сушила волосы, и крики поначалу не слышала из-за ровного гудения фена… И только когда Борис заколотил в дверь ванной кулаком, я испуганно выдернула штепсель из розетки.

— Мама!!! Выходи!!! — кричали они оба. — Горим!!!

Я выскочила — в халате на голое тело, босая… Дверь на лестничную клетку была распахнута, оттуда в квартиру валил едкий вонючий дым. Борис набросил на меня плащ, я поймала ногами какие-то его сандалии, Ева схватила бело-голубую тряпицу своего флага… Втроем мы скатились вниз по лестнице, вылетели из подъезда. Там уже толпились соседи из всех подъездов, стояла пожарная машина… — знакомая, в общем, картинка…

— Гос-ссподи!!! Кончится это когда-нибудь?! — надрывно крикнула рядом со мною соседка с третьего этажа, та самая, с которой я столкнулась в лифте в первые дни. Все мы стояли, в чем придется. Дочь, обернутая в свой штопанный израильский флаг, тряслась мелкой дрожью рядом…

— Вон он!!! Во-о-он!

— Где?! — вскрикнуло несколько голосов.

— Где?! Где?!

— Да вон побежал, вон, за углом!

Несколько мужчин бросились куда-то за угол, где рядом с клиникой «Дента-вита-престиж» всегда стояло множество машин… Но вскоре вернулись ни с чем… Мерзкий мальчонка опять улизнул…

Часа через полтора нам позволили войти в дом. На месте лифта зияла черная дыра, прогорела насквозь вся шахта. Я дрожала от холода и явно уже простудилась, — иначе меня невозможно было бы загнать в эту смердящую душегубку. Измазанные летающей в подъезде гарью, мы поднялись к себе, раскрыли все окна и двери…

Зазвонил телефон.

— Возьми трубку! — крикнула я дочери из ванной. — Только глянь на определитель.

— Мама, тебя…

Я подошла. Это был певец из Нью-Йорка, Фима Долгинцев, исполнитель идишских песен, он должен был на днях выступать в Москве на нашем концерте, посвященном еврейскому Новому году.

— Миленькая… дорогая… — проговорил он каким-то странным, насморочным голосом. — Вы понимаете, что я не смогу вылететь…

— А что случилось, Фима?! — воскликнула я. — Вы заболели?

— А вы разве еще не знаете? — спросил он, словно в обмороке. — Включите телевизор. — И повесил трубку.

Я включила телевизор и попала на кадры одного из тех тупых боевиков, снимаемых в студиях на макетах, которыми уже объелись даже подростки: в башню небоскреба на полном ходу врезался самолет и пробуравливал ее насквозь, так что от башни, как от торта, отваливался аппетитный кусок и валился вниз с хвостом чернобурки… Я принялась скакать по каналам, пытаясь хоть где-то поймать новостную передачу. Но повсюду почему-то гоняли именно этот идиотский боевик…

Когда-нибудь они доиграются со своими апокалиптическими компьютерными съемками, раздражаясь, подумала я, они научат кого надо — что делать с цивилизацией…

…пока наконец не поняла, что это и есть — новости. Новости нашей несчастной безумной эры. Новости нашей цивилизации.

Я завопила. Прибежали мои…

Мы стояли рядышком перед телевизором, я — босая, в халате, с феном в руке, дочь — завернувшись в истрепанный мятый флаг истрепанной мятой своей страны, — не в состоянии хотя бы сесть; стояли, как новобранцы, которым командир не дает команду «вольно!», стояли, и молча смотрели, как все падал и падал кусок башни, валился набок, заваливался, дымился и горел, как в бок ее вонзался смертельным перышком самолетик, и вновь все падало, дымилось, горело… как взбесившийся Программист все множил и множил файлы этой зловонной разлагающейся туши, — нашей Великой цивилизации…

Зазвонил телефон, мы наперегонки бросились к трубке, не глядя на определитель. Я успела схватить ее первой.

Это был Ревердатто. Почему-то он пел — довольно чистым и даже приятным голосом какую-то мелодию неуловимо-сталинского пошива… Я страстно его обматерила, он закудахтал и стал изображать горлом что-то рокочущее. Я бросила трубку.

— Узнаешь, что он пел? — спросил Борис, который стоял рядом и слышал громкое пение нашего шизофреника.

— Что-то знакомое…

— Ну, как же! — мрачно усмехнулся мой муж. — Песня-то известная, историческая… «А вместо сердца — пламенный мотор!»

…Я поплелась к компьютеру, потыкалась, как слепой котенок, «мышкой» в почтовую программу, обреченно увидела на строке знакомое имя. Что, что на этот раз отыщешь ты в наших провидческих книгах, мой вопящий пророк с белыми от ужаса глазами?

«…но сказал: чахну я, чахну я, горе мне! Изменники изменяют и изменнически поступают изменники. Ужас и яма, и тенета на тебя, житель земли! И будет, бегущий от крика ужасного упадет в яму, а выбравшийся из ямы будет пойман в тенета, ибо окна в вышине раскрылись и колеблются основы земли. Сокрушена будет земля, разбита будет земля вдребезги, содрогнется земля! Зашатается земля, как пьяный, и затрясется, как шалаш, и отяготит ее грех ее, и падет она…»

Я встала и поплелась в спальню… Рухнула в постель, завалила голову подушкой…

…и звала, звала к себе свое море… свои базальтовые плиты под прозрачной зеленоватой водой… свою финиковую пальму, встряхивающую гривой, будто она плыла мне навстречу… вставала над водой и снова уходила под воду, и все стремилась укрыться в толще воды, нырнуть поглубже, спрятаться от этого мира… Она всплывала… погружалась… всплывала… погружалась…

Всплывала и погружалась под воду…

часть третья

«Христианский бог — еврей,

В его голосе звучат слезы

Мусульманский бог — еврей,

Кочевник с голосом хриплым.

И только еврейский бог — не еврей…

…Он родом из будущего, из абсолюта,

Абстрактный бог, не идол, не дерево и не камень»

глава двадцать седьмая. Наши монастырские новости

В начале октября разразился скандал в одной из крупных страховых компаний, работающих с Синдикатом последние лет сорок.

Медицинская страховка возмещала синдикам расходы на поддержание пошатнувшегося здоровья. Кроме, разумеется, лечения зубов — резцов, клыков, вставных челюстей и прочего черепного антуража — клац-клац! Но синдики выходили и из этого положения — клац-клац! («А для чего у тебя такие большие зубы?» — «Для страховой компании, малышка, клац-клац!!!»)

Делалось это просто: на справке, выданной дружественным и понимающим врачом, должно было быть написано что-то вроде: «воспаление полости рта»…

Почему-то все синдики лечили зубы у мужа одной из российских сотрудниц Синдиката. Считалось, что он хороший врач — может быть, потому что был неоправданно дорог. К тому же все-таки «свой».

Короче: этот зодчий, перекинув мост через пасть доктора Панчера, в справке, выданной ему, написал: «флегмона левой ягодицы», а через неделю, выдрав четыре клыка из пасти апостола Гурвица, написал тому «флегмона правой ягодицы». Эти листики журавлиным клином полетели в бухгалтерию Центрального Синдиката, откуда своим порядком пересланы были в страховую компанию, где некий ушлый сотрудник удивился столь поразительной симметрии боевых свершений этих, раненных в жопу, полковников… Были потревожены еще кое-какие бумаги… Запахло жареным… Повалил густой и удушливый дым… Синдикат залихорадило, причем, с головы: буквально недели через три сняли Штока, пламенного Гедалью Штока, траченного лишаями патриция, больше всех взывавшего к ответственности и самоотверженности в работе.