Кен Кизи - Пролетая над гнездом кукушки

— Точно, — проворчал Скэнлон, — но черт!

Я протиснулся мимо других пациентов, чтобы стать рядом с Мартини.

— Точно, они сумели бы подделать такие штуки, как шрамы и сломанный нос, — сказал я. — Но они не могут подделать этот взгляд. В этом лице ничего нет. Просто один из магазинных манекенов, разве я не прав, Скэнлон?

Скэнлон сплюнул снова.

— Прав, черт побери. Вы сами видите, дело совершенно ясное. Всякий это может видеть.

— Посмотрите сюда, — сказал один из пациентов, поднимая простыню, — татуировки.

— Точно, — кивнул я, — они могут подделать татуировки. Но руки, а? Руки? Они не могут этого сделать. У него руки были огромные!

Остаток дня мы со Скэнлоном и Мартини насмехались над тем, что Скэнлон называл дурацким облезлым представлением, лежащим на каталке, но шли часы, и опухоль у него на глазах начала опадать, и я видел, что все больше и больше ребят подходит, чтобы поглядеть на фигуру. Я видел, как они подходили, делая вид, что направляются к стеллажу с журналами или к фонтанчику для питья, но так, чтобы украдкой бросить еще один взгляд на его лицо. Я смотрел и пытался представить, что бы он сделал. Я был уверен только в одном: его нельзя оставлять вот так сидеть в дневной комнате, с именем, напечатанным на табличке, все те долгие двадцать или тридцать лет, чтобы Большая Сестра могла использовать его в качестве примера того, что может случиться с вами, если вы станете сопротивляться системе. В этом я был уверен.

В ту ночь я дождался, пока звуки в спальне не сообщат мне о том, что все уснули, и подождал, пока черные парни окончат обход. А потом повернул голову на подушке, так чтобы видеть соседнюю кровать. Я часами слушал его дыхание, потому что они ввезли каталку в спальню и переложили носилки на кровать. Я слышал, как легкие всхрипывают и останавливаются, а потом начинают работу снова, надеясь, что, пока я слушаю, они остановятся, — ради всего святого! — но похоже было, что этому не бывать.

В окно смотрела холодная луна, струящая в спальню свет, похожий на снятое молоко. Я сел в кровати, и моя тень упала поперек тела, словно разрезала его пополам между плечами и бедрами, оставив только черное пространство. Опухоль спала настолько, что глаза его открылись; они смотрели прямо в лунный свет, неспящие, потускневшие оттого, что были открыты так долго, не моргая, так что теперь походили на грязные запалы в запальной коробке. Я двинулся, чтобы поправить подушку, и глаза ухватили движение и последовали за мной, когда я встал и прошел несколько футов между кроватями.

Здоровый, крутой парень имел крепкую хватку к жизни. Он долго боролся против того, чтобы ее у него забрали, молотя вокруг руками и мечась из стороны в сторону так сильно, что я наконец вынужден был улечься сверху целиком, и ножницы его отбивающихся ног били по моим, пока я прижимал подушку к лицу. Я лежал поверх этого тела, и мне показалось, что прошли дни, пока метание не прекратилось. Пока тело какое-то время не пролежало неподвижно, а потом один раз содрогнулось и затихло. Тогда я скатился с него. Я поднял подушку, и в лунном свете увидел, что выражение его лица не изменилось, оно осталось пустым, смертный конец был просто последней мукой. Я протянул большие пальцы и опустил веки и держал их так, пока они не застыли. А потом я лег в кровать.

Некоторое время я лежал, натянув простыню себе на лицо, и думал, что все сделал очень тихо, однако голос Скэнлона, свистящий с его кровати, дал мне понять, что не совсем.

— Не волнуйся, Вождь, — сказал он, — не волнуйся. Все в порядке.

— Заткнись, — прошептал я. — Спи давай.

Некоторое время было тихо, потом я снова услышал его свистящий шепот.

— Кончено? — спросил он.

Я сказал ему, что да.

— Господи Иисусе, — произнес он тогда, — она узнает. Ты это понимаешь, правда? Конечно, никто ничего не сможет доказать — любой может отбросить коньки после операции, как вот он отбросил, такое все время происходит, — но она узнает.

Я промолчал.

— Будь я на твоем месте, Вождь, я рвал бы отсюда когти. Да, сэр! Вот что я тебе скажу. Ты смываешься отсюда, а я скажу, что я видел, как он встал и ходил по спальне после того, как ушел, и таким образом тебя прикрою. Это — самый лучший выход, как думаешь?

— О да, что-то вроде этого. Просто попроси их открыть дверь и выпустить меня.

— Нет. Один раз он тебе показал, ты вспомнишь, если подумаешь. В ту, самую первую неделю. Помнишь?

Я ему не ответил, и он больше ничего не сказал, и в спальне снова наступила тишина. Я полежал еще несколько минут, а потом поднялся и стал одеваться. Одевшись, потянулся к тумбочке Макмерфи, вытащил его кепку и попытался ее натянуть. Она была мне слишком мала, и мне вдруг стало стыдно оттого, что я пытаюсь ее нацепить. Я бросил ее на кровать Скэнлона и вышел из спальни. Когда я выходил, он произнес:

— Не волнуйся, приятель.

Лунный свет, проникавший в ванную комнату через оконные решетки, освещал горбатый, тяжелый силуэт контрольной панели, поблескивал на хромовой арматуре и стеклянных водомерах так холодно, что я почти мог слышать, как они щелкнут при ударе. Я сделал глубокий вздох, наклонился и взялся за рычаги. Я расставил ноги и почувствовал, как тяжесть вдавила их в пол. Я расставил ноги шире и услышал, как проволочки и соединения вырывает из пола. Хром холодил мою шею и голову. Я прислонился спиной к решетке, а потом отпустил и позволил силе инерции пронести панель сквозь решетку и стекло с великолепным треском. Стекло засверкало в лунном свете, словно чистая холодная вода, окропляющая спящую землю. Задыхаясь, я одну секунду думал о том, что ухожу и оставляю Скэнлона и некоторых других ребят, но потом услышал в коридоре, как скрипят бегущие башмаки черных ребят, и, положив руку на подоконник, спрыгнул вслед за панелью в море лунного света.

Я бежал через двор в том направлении, куда — я видел — бежала собака, в сторону шоссе. Я помню, что на бегу делал громадные прыжки, и мне казалось, что проходит слишком много времени, пока моя нога в очередной раз коснется земли. Я чувствовал, словно лечу. Свободен. Никто не станет беспокоиться, гоняться за тем, кто убежал в самоволку, я это знал, и Скэнлон сможет справиться с любыми вопросами насчет мертвого тела — нет никакой нужды нестись вот так. Но я не останавливался. Пробежал несколько миль, прежде чем смог остановиться и двинуться вдоль по насыпи к шоссе.

Меня подвез один парень, мексиканец, который направлялся на север с грузовиком, полным овец, и я рассказал ему такую замечательную историю о том, что я — профессиональный индейский борец, и мафия попыталась запереть меня в сумасшедшем доме, что он тут же остановился и дал мне кожаную куртку, чтобы прикрыть мою зеленую пижаму, а еще десять баксов на еду, пока я не доберусь автостопом до Канады. Прежде чем он уехал, я заставил его написать мне свой адрес и сказал ему, что пришлю деньги, как только скоплю немного.

Я мог сразу же ехать в Канаду, но подумал, что сделаю по дороге остановку в Колумбии. Мне хотелось побродить по Портленду и вдоль Худ-Ривер, побывать в Дэлз, чтобы посмотреть, не осталось ли там каких-нибудь ребят, которых я знал когда-то, кто не допился до полных чертиков. Мне хотелось узнать, что они поделывали с тех пор, как правительство попыталось купить их право быть индейцами. Я даже слышал, что кое-кто из племени принялся достраивать старые ветхие деревянные дома вокруг большой гидроэлектростанции, ценой в миллион долларов, и они все еще ловят лосося в водопаде. Я многое отдал бы, чтобы посмотреть на это. А больше всего мне снова хотелось увидеть страну, оставшуюся вокруг того, что было проглочено, просто чтобы опять прочистить себе мозги.

Я долго был в отъезде.

Примечания

1

Дэлз — участок реки Колумбия в ущельях, одно из самых сложных мест для навигации и район, где были наиболее часты набеги индейцев. После сооружения плотины Бонневилла пороги скрылись под водой. (Примеч. ред.)