Кен Кизи - Пролетая над гнездом кукушки
— Он перерезал себе горло, — сказала она и подождала в надежде на ответ. Макмерфи не поднял на нее глаз. — Он открыл стол доктора, нашел кое-какие инструменты и перерезал себе горло. Бедный, жалкий, непонятый мальчик убил себя. И сейчас он сидит там, в кресле доктора, с перерезанным горлом. — Она подождала снова, но он все еще не поднимал глаз. — Сначала Чарльз Чесвик, а теперь Уильям Биббит! Надеюсь, вы, наконец, удовлетворены. Играть человеческими жизнями — вести азартную игру с человеческими жизнями, — словно вы думаете, что вы — Бог!
Она повернулась и ушла на сестринский пост, закрыла за собой дверь, оставив после себя пронзительный, убийственно холодный звук, звенящий в трубках дневного света у нас над головами.
Моей первой мыслью было попытаться остановить его, сказать, что он всегда выигрывал, и пусть она получит этот свой последний раунд, но другая, более важная мысль целиком и полностью уничтожила первую. Я неожиданно с кристальной ясностью осознал, что ни мне, ни кому бы то ни было из нас его не остановить. Ни доводы Хардинга, ни моя попытка удержать его силой, ни поучения старого полковника Маттерсона, ни хватка Скэнлона, ни все мы вместе не сможем подняться и остановить его.
Мы не могли остановить его, потому что были теми, ради кого он все это делал. Его толкала вперед не Большая Сестра, это была наша нужда, которая заставила его медленно подняться со стула, упершись обеими своими большими руками в кожаные подлокотники, оттолкнуться, подняться и встать, словно один из этих киношных зомби, послушных приказу, посылаемому им сорока хозяевами. Это ради нас он продолжал держаться неделями, оставался стоять после того, как его руки и ноги отказывались его держать, мы неделями заставляли его подмигивать, и ухмыляться, и смеяться, и продолжать играть еще долго после того, как его чувство юмора иссохло между двумя электродами.
Мы заставили его встать, рывком подтянуть свои черные трусы, словно это были бриджи для верховой езды, и сдвинуть назад его черную кепку, — одним пальцем, словно это был десятизарядный «стетсон», медленными, механическими жестами, — и, когда он двинулся вперед по полу, можно было слышать, как железом звенят его голые пятки, выбивая искры на кафеле.
И только в последний миг — после того, как он выбил стеклянную дверь, ее лицо повернулось к нему в ужасе, навеки похоронившем любые другие маски, которые она могла бы попытаться использовать снова. И она закричала, когда он схватил ее и сорвал с нее халат, — спереди, сверху донизу, она закричала снова, когда два мозолистых круга двинулись к ее шее, становясь все больше и больше, они стали больше, чем кто-либо когда-либо мог себе представить, теплые и розовые на просвет. Только в последний миг, когда начальство осознало, что три черных парня не собираются ничего предпринимать, а лишь стоят и смотрят, и что они не справятся с ним без их помощи, — только тогда доктора, надзиратели и сестры рычагом отвели эти тяжелые красные пальцы от белой плоти ее шеи, которые впились в нее так, словно это были ее собственные кости, с пыхтением оторвали его от нее, и только после этого в его лице показались первые признаки того, что он может быть другим, а не только здравомыслящим, упрямым, настойчивым человеком, выполняющим тяжелую обязанность, дело, которое в конечном счете должно быть сделано, нравится ему это или нет.
Он издал крик. В последний раз, падая на спину и на секунду показав нам свое лицо, рванувшись вперед, прежде чем его задавила на полу куча белых халатов, он позволил себе крикнуть.
Звук животного, полного страха и загнанного в угол, звук ненависти и отказа от борьбы, открытого неповиновения. Если вы когда-нибудь загоняли енота, или кугуара, или рысь, то это было похоже на последний звук, которое загнанное, подстреленное и падающее животное издает, когда собаки набрасываются на него, когда ему, наконец, больше нет ни до чего дела, кроме самого себя и смерти.
Я болтался по отделению еще пару недель, чтобы посмотреть, что будет дальше. Все изменилось. Сефелт и Фредериксон выписались вместе, восстав против медицинских советов, а через два дня еще трое Острых ушли, а еще шестерых перевели в другое отделение. Было большое расследование насчет вечеринки в отделении и насчет смерти Билли, и доктору дали понять, что его прошение об отставке будет принято благосклонно, а он послал их куда подальше, — если захотят, могут его уволить.
Большая Сестра неделю лежала в терапии, так что некоторое время в отделении заправляла маленькая сестра-японка из буйного, — это дало ребятам шанс многое изменить в политике отделения. К тому времени, когда Большая Сестра вернулась, Хардинг даже добился того, что нам снова отперли ванную комнату, и теперь сам вел игру и принимал ставки, стараясь, чтобы его воздушный, тонкий голосок звучал так же, как рев Макмерфи. Он как раз сдавал, когда ее ключ повернулся в замке.
Мы все покинули ванную комнату и вышли в коридор, чтобы встретить ее и спросить о Макмерфи. Когда мы приблизились, она отпрыгнула на два шага, и на секунду я подумал, что она сейчас побежит. Ее лицо было синим и распухшим и с одной стороны потеряло форму, потому что один глаз был полностью закрыт, а шею поддерживал тяжелый бандаж. И новая белая форма. Некоторые из ребят захихикали над ее передком: поскольку эта форма была меньше размером, более туго обтягивала ее грудь и была накрахмалена сильнее, чем ее старый халат, она уже больше не могла скрыть того факта, что мисс Рэтчед — женщина.
Улыбаясь, Хардинг подошел ближе и спросил, что слышно о Маке.
Она вытащила из кармана халата маленький блокнот и карандаш, написала: «Он вернется» — и пустила его по кругу. Бумага дрожала у нее в руке.
— Вы уверены?
Прочитав написанное, Хардинг жаждал подтверждения. Мы слышали всякое, говорили, что он вырубил двух санитаров в буйном, забрал их ключи и сбежал, что его отправили назад в исправительную колонию, — и даже что сестра, которая теперь занималась им, пока они не найдут нового доктора, назначила ему специальную терапию.
— Вы точно знаете? — повторил Хардинг.
Большая Сестра снова вытащила свой блокнот. Суставы у нее не гнулись, и руки, которые стали белее, чем когда-либо, летали над блокнотом, словно руки тех цыган из пассажа, которые за пенни готовы предсказать вам удачу. «Да, мистер Хардинг, — написала она, — я бы не стала говорить, если бы не была уверена. Он вернется».
Хардинг прочел бумажку, затем разорвал ее и бросил в нее обрывки. Она вздрогнула и подняла руку, чтобы защитить от бумаги поврежденную часть своего лица.
— Леди, я думаю, что в вас всякого дерьма — через край.
Она уставилась на него, и ее руки на секунду взлетели над блокнотом, но потом она повернулась и прошла прямо на сестринский пост, засовывая карандаш и блокнот в карман халата.
— Гм, похоже, наша беседа была несколько беспорядочной, — произнес Хардинг. — Но, честно говоря, когда вам сообщают, что в вас полно дерьма, что вы можете написать в ответ?
Она попыталась привести свое отделение в порядок, но это было трудно, потому что призрак Макмерфи все еще бродил по коридорам, открыто смеялся на собраниях и пел в уборной. Она больше не могла править при помощи своей былой силы, во всяком случае выписывая замечания на листках бумаги. Она теряла своих пациентов — одного за другим. После того как Хардинг выписался и его увезла жена, а Джорджа перевели в другое отделение, из нашей группы, той, что была на рыбалке, осталось только трое — я, Мартини и Скэнлон.
Я пока не хотел уходить, потому что Большая Сестра казалась мне слишком уверенной в себе; похоже, она ожидала еще одного раунда, и я оставался на тот случай, если это произойдет. И однажды утром — к тому времени Макмерфи отсутствовал уже три недели — она сделала свой последний ход.
Двери отделения открылись, и черные ребята ввезли каталку с табличкой в ногах, на которой было написано жирными черными буквами: «МАКМЕРФИ РЭНДЛ, ПОСЛЕОПЕРАЦИОННЫЙ ПАЦИЕНТ», и под этими буквами было подписано чернилами: «ЛОБОТОМИЯ».
Они втолкнули каталку в дневную комнату и оставили стоять у стены, рядом с Овощами. Мы стояли в ногах каталки, читая табличку, а затем посмотрели на другой конец, на голову, которая была вдавлена в подушку: венчик рыжих волос, окружающих молочно-белое лицо, и только вокруг глаз — огромные лиловые синяки.
Последовала минута молчания, а потом Скэнлон повернулся и сплюнул на пол:
— А-а-а, вот как, старая сука решила провести нас, говно собачье. Это не он.
— Ничего похожего на него, — сказал Мартини.
— Она что, думает, мы совсем тупые?
— О, но они, тем не менее, проделали неплохую работу, — заметил Мартини, придвигаясь к голове. — Посмотрите. Они нашли даже сломанный нос, и этот долбаный шрам, и даже бачки.
