Сергей Саканский - Когда приходит Андж
— Это бешеные огурцы, — зловеще прошептала Аграфена и Иван увидел ее желтые редкие зубы.
— А теперь послушай сюда, — продолжала она, досадуя, что заранее спланированный, баллистически рассчитанный фокус не удался. — Мы находимся с тобой на высоте 1535 метров над уровнем моря, и можно с уверенностью сказать не только то, что на всем острове нет ни одного человека выше нас, но и то, что вообще, подавляющее большинство жителей нашей планеты гораздо ниже нас… Друг мой, давай выпьем за высоту, за вечное и неизбежное родство пьедестала и статуи, давай посмотрим на мир так, будто мы видим его в последний раз, пельменный мой, сметанный, масляный.
— Пельменный? Сметанный? — рассеянно прошептал Иван, близоруко щурясь.
— Разве я так сказала? — отшатнулась Аграфена. — Прости, но я ведь только подумала…
— Ты уверена? — дрожа, спросил Иван. — Ты уверена, что только мысленно… Что ты не подумала вслух?
— Да, пожалуй. Прости меня, милый, но я иногда так называла тебя про себя.
Иван опять в сердцах шлепнул кулаком о ладонь.
— Вот видишь! Это — оно. Это уже происходит прямо на наших глазах и, наконец-то я поймал его с поличным. Я уже почти уверен, что все мы являемся продуктом какого-то наглого лицедейства, что и до сих пор сидит в комнате своей наркоман и курит, курит марихуану, галлюцинируя наши ничтожные жизни…
— Бедный мой, как ты переволновался, как устал! Иди ко мне, я поглажу твои буйные вихры… — Аграфена крепко обняла мужа и он почувствовал, что все ее тело наполнила хорошо знакомая дрожь.
— Здесь! — громко прошептала она. — Я буду сверху.
Она повалила Ивана на одеяло и меж стаканов, тарелок страстно, быстро овладела им. Мужчина смотрел в небо, где из стороны в сторону раскачивалась голова в облаке ветром треплемых волос, и выше, в самом фокусе огромной голубой линзы неподвижно застыл силуэт грифа-стервятника…
Едва Иван уснул, Аграфена осторожно составила с одеяла грязную посуду, нежными нечувствительными движениями очистила бороду мужа от своих волос и, внимательно осмотрев тело, что было силы дернула одеяло за край. Михаил несколько раз перевернулся в воздухе, внезапно проснулся, с опаской глянул на жену и, осознав происшедшее, стал падать в бездну, стремительно набирая скорость. Аграфена подскочила к самому краю и замерла, быстрым жестом закинув одеяло на плечо.
Когда Михаил задел бедром первый уступ, его движение, доселе беспорядочное, многорукое, обрело плавность и смысл: тело развернулось ногами вперед и, описав длинную параболу, с новой силой ударилось о скалу, причем, у падавшей фигуры отлетела голова, начав свое отдельное движение в нарастающем вихре пыли и камней, и вскоре уж руки и ноги мчались отдельно, едва поспевая за торсом; вот разломилась на две половинки и розно прошелестела по кустам массивная задница, юркнули в расселину яички, некоторое время еще содрогались верхушки сосен в нижнем подлеске — и вдруг все стихло… Аделаида несколько минут постояла на вершине, затем развернула таинственный пакет, и гитарообразная вещь оказалась веником, которым женщина тщательно подмела скалу. Затем она достала пачку махорки и горстями, как сеятель, рассыпала вокруг. Вдруг какой-то странный звук привлек ее внимание и она с любопытством посмотрела в небо, сложив лодочкой ладонь.
Вечерело. Заходящее солнце уже слепило глаза, но в этом золотистом свете хорошо было видно самолет, который летел низко над яйлой.
Аделаида не поверила своим глазам: огромный, накренившийся на бок самолет летел прямо на нее, звук нарастал, превратился в оглушительный вибрирующий рев, скала задрожала, заволновался воздух, поток горячего смрадного газа едва не сшиб Аделаиду с ног, на миг тьма заслонила весь мир, будто бы сработал затвор фотоаппарата, и вдруг все кончилось, звук отдалился, самолет, едва не снеся полскалы с женщиной на вершине, неожиданно обрел новое пространство под обрывом, и было странным видеть его внизу, неуклонно летящим к морю, оседлавшим свой собственный дымный след.
Накренясь над Аю-Дагом, аэробус развернулся в сторону Ялты, несколько секунд летел низко над морем, внезапно его правое крыло окунулось в воду, стал виден узкий белый шлейф пены… Наконец, сопротивление воды стало критическим и машину развернуло, медленно, как бы в рапиде, она продолжала лететь брюхом вперед, погруженное в воду крыло лопнуло, переломилось, и бывший самолет, перевернувшись, целиком скрылся под водой, а впереди, чуть отклонившись вправо от предполагаемого подводного движения, показались какие-то предметы, долго еще плывшие по инерции вперед…
15
Закончив свою исповедь, Аделаида задумчиво откинулась на подушку, крепко затянулась сигаретой и, с шумом выдыхая дым, покосилась на Стаканского, наблюдая произведенный эффект. Несколько мгновений они молча лежали рядом, разглядывая огоньки своих сигарет.
— Рассказывают, — прервал молчание Стаканский, — что некогда на Тавриде жил караим, имя которого было Петри. В те далекие времена человечество не утруждалось такими мелочами, как спортивное покорение вершин, но этот Петри, словно стараясь подтвердить исключением правило, занимался альпинизмом неистово и бескорыстно. Он покорил почти все вершины на острове, вымерил их, нанес на карту и дал им названия. Так, считается, что именно он первым обозначил геодезические отметки Чатырдага, Димерджи и, кстати, Роман-Кош. Удивляясь его бессмысленной работе, крымские татары только качали головами. Но в нашем мире — увы — любое благое начинание преследует неудача, позор, смерть, как будто бы сама природа ненавидит людей более, нежели они сами ненавидят себя… И однажды бедняге не повезло. Во время восхождения на Козел-гору подул сильный ветер, нередкий в этих местах, и горе-альпинист сорвался со скалы. Сидевшие внизу в Алупке крымские татары лишь покачали головами, подобно китайским болванчикам, приговаривая:
— Ай да Петри! Ай Петри! Ай!
Вот почему Козел-гора и по сей день носит название Ай-Петри…
— Но дело не в этом, — продолжал Стаканский, обнимая Аделаиду за плечо. — Меня глубоко взволновал твой рассказ, детка. И вот что я подумал. Мне кажется, как ни дерзко это звучит, Платон был все-таки не прав. То есть, он угадал сам механизм, конструкцию мира, но неверно выбрал точку, в которой помещается человек. На самом деле — и это мое глубокое убеждение — мы находимся не в дольнем мире, не в этой мрачной пещере, где движутся тени, а в мире горнем, и именно мы и есть те самые существа, которые проносят загадочные фигуры перед входом, то есть, я хочу сказать, что этот ужасный, этот проклятый мир и есть предел Вселенной, и выше нас, как это ни страшно, — нет ничего.
Аделаида задрожала. Сигарета вывалилась из ее рта, глаза замерцали слезами.
— Неужели ничего? Неужели там ничего нет, милый?
— Ничего, — спокойно сказал Стаканский. — Нет ни Бога, ни Дьявола, ни Ада ни Рая, — на чем я и завершаю этот долгий и серьезный разговор о строении Вселенной. То, что было создано двадцать миллиардов лет назад, не имеет никакого отношения к тому, что происходит сейчас. В начале было слово, и слово это было Свояк. Никто не ставил никаких экспериментов, и вовсе никаких целей. Мы даже и не бред некой безумной головы, поскольку и головы-то самой нет. Ничего нет. Ничего нет и не было никогда. Никогда — именно так звучит на русском языке этот совершенно убийственный анапест.
Аделаида теснее прижалась к Стаканскому, ее слезы обильно потекли по его груди, путаясь в волосках, Стаканский нежно гладил женщину по спине, мало-помалу ее скорбь переросла в возбуждение, она села на мужчину верхом и, перебирая ногами, будто ища стремена, с долгим протяжным воплем отдалась ему, уже третий раз за эту ночь…
В углу комнаты, в колыбели, зашевелилось какое-то тряпье, и Стаканский с изумлением увидел девочку лет трех, пристально глядевшую на них. У нее были большие, расширенные от ужаса глаза, она вдруг улыбнулась и простерла вперед ручонки, радостно воскликнув:
— Папа!
Аделаида, будучи на вершине своего оргазма, застыла, сведя лопатки. Она медленно оглянулась и, пронзив девочку испепеляющим взглядом, злобно прошептала:
— Спать стерва! Убью!
В этот момент стало окончательно ясно, что в комнате начался пожар. Опрометчиво брошенная сигарета прожгла в одеяле небольшую брешь, тление, как опухоль, расползлось по ватину, на несколько минут двумя голыми людьми овладела паника, они молча и трусливо бегали на кухню за водой, потом, часто дыша, проветрились на веранде, девочка уснула на коленях у Стаканского, от нее исходил запах прелого персика, хотя в апреле этот плод еще только замышлялся природой.
— Ее зовут Анжела, — сказала Аделаида, нежно погладив дочь по волосам.
16
