Мишель Турнье - Метеоры
Одиночество. Некоторые холостяки, обреченные, казалось бы, на изоляцию, обладают даром создавать повсюду, где бывают, маленькие общества — передвижные, летучие, но живые, постоянно обновляемые новыми рекрутами, — если только сами не примыкают к какой-нибудь уже существующей группе, что бывает нелегко. Тогда как люди, преданные одному человеку, казалось бы, защищены от всякой угрозы одиночества, но, если партнер их покидает, впадают в неисцелимое безумие. Очевидно, что Жан пытается перейти из этой категории в первую, но для меня такая метаморфоза исключена, я вижу в ней только падение.
Набережная с каждой минутой становится все оживленнее. Вапоретто один за другим причаливают к пристани и толпа маленьких людей, топоча, вываливается оттуда. Это жители бедных кварталов Местре, они приезжают в Венецию на работу, на целый день. Маленькие люди, маленькие люди. Мне кажется, что они все ниже меня. Но, может быть, это иллюзия, и она порождена их очевидно низким положением в обществе. Не думаю. Я расположен допустить, что богатство, власть, принадлежность к высшему обществу запечатлены в человеке его ростом, весом, осанкой. И конечно, я думаю о себе самом, о моих ста шестидесяти сантиметрах роста, пятидесяти пяти килограммах весу и убеждаюсь, что даже среди этих людей был бы одним из самых тщедушных. Вот мысль, которая пришла мне в голову два месяца тому назад, еще до предательства Жана. Конечно, каждый из нас слаб и мал, но вместе мы — благодаря нашему призванию — несомненный колосс. Вот этого-то колосса я разыскиваю и оплакиваю. Но какой смысл возвращаться к одной неотвязной теме?
Материк транспортирует в Венецию маленьких людей. Море обвевает нас теплым и влажным дыханием. Это — «бора», греческий ветер с северо-востока. Венеция — целиком спорный город, его отвоевывают друг у друга море и земля. Вода, бегущая в каналах и постоянно меняющая уровень, представляет собой рассол, в котором степень солености уменьшается или увеличивается несколько раз в день. Я замечаю, что метеорологические феномены все больше привлекают мое внимание. По правде сказать, мы, в Звенящих Камнях, всегда жили в тесном содружестве с ветрами, снегами, дождями. И, само собой разумеется, с приливами, неуклонно повинующимися особому ритму, независимому от смены дня и ночи, как и капризы ненастья. Но эта независимость приливов стала для меня очевидной три месяца назад, после отъезда Жана, когда я открыл в «тихой буре» прообраз разлученных близнецов. Встреча с Джузеппе Коломбо произошла вовремя. (Впрочем, не Жан ли послал мне его или, верней, послал меня к нему, заставив меня приехать в Венецию? Этот вопрос может завести далеко. Спрашиваю себя: а что если, следуя по маршруту брата-дезертира, идя по его следам, встречаясь с людьми, которыми отмечен его путь, я не исполняю своей собственной судьбы разлученного близнеца, судьбы, прямо противоположной его року, хотя и дополняющей его? Какая же судьба ждет нас? Только продолжение моего путешествия, продолжение и финал ответят на этот вопрос.) Я принял вчерашнее приглашение Коломбо. Предупредив его по телефону, я сел в моторную лодку и приказал отвезти меня на один из островов Лагуны, островок Бартоломео, где находится один-единственный домик, в котором размещается одна из метеорологических станций Венеции.
Чувство, возникшее при виде этой станции: мы в каком-то всемирном месте. Ничто здесь не напоминает о Венеции, Лагуне и даже Италии, Европе и т. д. Домик, мачты, опоры с веревочными лестницами, аппараты — вся эта атмосфера научная и одновременно лирическая, весь этот маленький скромный, мастеровитый и наивный мир, занятый исключительно небом и метеорами, — но точно такой же можно найти и в Калифорнии, на мысе Кап, у Берингова пролива, — все здесь говорило об этом, но, разумеется, у меня не было никакого опыта в этой области.
Коломбо, красноречивый и любезный, показал мне свои владения.
Станция работает непрерывно, благодаря вахтам из двух человек. Они трудятся по восемь часов и заступают на смену последовательно в 8, в 16 и в 24 часа. Главное в их работе — составить и передать азбукой Морзе (вручную или по телетайпной ленте) информационный бюллетень, докладывающий о скорости и направлении ветра, температуре, атмосферном давлении, о высоте и особенностях облаков, об амплитуде прилива. Днем высоту облачного покрова измеряют, запуская небольшой красный шар, наполненный гелием, — Коломбо мне это продемонстрировал. Ночью измерение проводится с помощью светового луча, который, отразившись от поверхности облаков, возвращается на шкалу, установленную в пятидесяти метрах от прожектора. Угол отражения измеряется автоматически. Но самое сильное и живое впечатление на меня произвел анемометр. С виду — маленькая ветряная мельница, составленная из четырех красных чашечек, вращающихся без перерыва, весело и как-то по-детски. Она таинственно связана со световым табло, на котором высвечиваются направление и скорость ветра. Восьмиконечная роза ветров (С., Ю., 3., В., С.-З., Ю-3., Ю-В., С-В.) сделана в форме восьми светящихся указателей, какой-нибудь из них горит всегда. В середине табло красная мигалка, работающая в ритме, который задает скорость ветра. Под ней такая же зеленая, пульсирующая в гораздо более медленном и постоянном ритме, она — эталон измерения. Коломбо объясняет мне, что для получения скорости ветра в миллисекундах подсчитывают число миганий красной лампы в промежутках между двумя миганиями зеленой, потом умножают на два. Указывая мне семь точек горизонта, откуда приходят основные ветра региона, он превратился в поэта: сицца, сирокко, либеччо, мистрале, бора, грекале и поненсино.
Снаружи мое внимание привлек не столько ящик с термометрами, гигрометрами и плювиометрами, сколько нечто вроде огромных грабель, с зубцами, устремленными к небу. Ручка могла вращаться вокруг своей оси, перемещая стрелку на диске, где были указаны стороны света. Это был так называемый нефоскопический плуг, позволяющий определить направление движения облаков и их угловую скорость. Это настоящие облачные грабли, они скребут небо, царапая серые и нежные животы пролетающих чудищ.
Все, что было на этом островке, — весь этот кукольный домик, набитый хрупкими и нелепыми инструментами, похожий на детскую площадку, все эти красные шары, винты, вращающиеся воронки, флюгера и, как венец, упомянутые огромные грабли, поставленные на деревянный диск, — все излучало странное счастье, секрет которого я старался понять. С метеорологией связана очевидная комичность, в которой виноваты в основном постоянные, противоречащие фактам, отклонения прогнозов погоды — неиссякаемый источник шуток. Но дела обстоят еще забавней. Этот инфантильный арсенал, помещенный на острове величиной с ладонь, это, в конце концов, все, что человеческий гений может противопоставить могучим атмосферным явлениям, от которых зависит в очень многих отношениях жизнь, нет, выживание людей. Это все, но и этого может быть слишком много, если взять во внимание полную беспомощность человека перед лицом метеоров. Ужасная сила машин, творческая и разрушительная мощь химии, неслыханная смелость хирургов, короче говоря, индустриальный и научный ад, способный перевернуть поверхность земли и проникнуть в человеческое сердце, отворачивается от вод и огней небесных, оставляя их на усмотрение горстки чудаков и их инструментов за два су. Этот контраст возбуждает чувство счастливого удивления. Дождь, ветер и солнце остаются заповедной областью бедняков, в духовном и физическом смысле, рассеянных по всему миру, но братьев по своей простоте, связанных день и ночь радиосвязью, — вот веселый и свежий парадокс.
Провожая меня к причалу, где ждала моторная лодка, Коломбо привлек мое внимание к шесту — простой шест, вбитый в илистую глубину и защищенный от волн и кильватерных струй цементным цилиндром, открытым с нашей стороны. Размеченный на метры и сантиметры, он предназначался для измерения амплитуды прилива. Коломбо объяснил мне, что само существование Венеции обязано, почти всегда неизменной, несогласованности подъема воды и периодического разгула ветров. В общем, она всегда между «тихой бурей» и бурей метеорологической. Если в один прекрасный день они совпадут, то Венеция (а площадь Сан-Марко возвышается над уровнем моря всего на семьдесят сантиметров), будет поглощена стихией, как город Юс.[13]
Благодаря этому визиту, я сделал еще один шаг в неисследованную, еще даже неназванную, девственную область, которая, кажется, относится к привилегированной сфере интуиции разделенных близнецов.
Тихая буря. Сближение этих двух слов поразило меня несколько недель назад в Звенящих Камнях, и означало оно присутствие двух противоположно направленных воздушных слоев, которые внезапно соприкасаются друг с другом. Коломбо напомнил мне, что земля укутана в три сферических слоя, как в три концентрические муфты. Тропосфера — или сфера возмущений — поднимается до 12 000 метров. Все атмосферные волнения, которым мы подвергаемся, рождаются на первых от нас 4000 метрах этой сферы. Это грандиозный цирк, где гарцуют ветры и разражаются циклоны, где тяжело проползают стада облачных слонов, где связываются и развязываются воздушные волокна и где сплетаются огромные и хрупкие комбинации, из них вылетают ураганы или затишья.
